Он шел от одного тела к другому, узнавал погибших, шепотом произносил их имена. Некоторые были раздеты, их тела белели в лунном свете. Страшные черные раны покрывали тела всех несчастных, особенно заметные на раздетых. Сейчас Прохоров наяву восстановил картину глумления, сатанинского куража, когда поверженным приносят посмертные страдания и унижения, выкалывают глаза, отрезают уши, взрывают плоть выстрелами в упор.
Он спотыкался, шатался и медленно продвигался по каменному полю, но в лица убитых не заглядывал, не останавливался, проходил мимо, потом, будто забыв что-то, возвращался и снова брел от трупа к трупу. Он тихо выл и не верил, что остался жив, ему казалось, что он, так же как и его товарищи, давно убит и теперь не сам Прохоров, с кровавым лицом, израненный, а его тень бродит над полем в скорбном молчании. Слишком страшной была явь.
«Вы спите, ребятки, спите. Добре все будет. Я ведь тоже с вами. Вы только простите меня, ребятки, чуете? Ведь я ж совсем один, как перст, зачем меня оставили, как же так?»
Прохоров облизывал потрескавшиеся губы, оглядывался, наклонялся, будто пытался что-то найти, и слышна была его шаркающая походка. Луна неотступно плыла за ним, ее бледное лицо задевали облака, и тогда казалось, что она хмурится. Глаза Прохорова высохли, теперь он хорошо видел в темноте. Тут он вспомнил про оружие, вернулся к своей скале, у которой оставил автомат, прислонился к ней. Его вдруг начало тошнить, выворачивать, но блевать было нечем, он переводил дух, позывы словно толкали его изнутри, он корчился, отплевывался горчайшей слюной, она стекала ему на грудь, и он не мог остановиться, даже вытереть лицо, потому что единственной работоспособной рукой опирался о скалу, чтобы не упасть.
Так он стоял еще долго, потом опустился на землю, отдышался, нашел свою пустую флягу, прицепил обратно к поясу, вытащил из норы вещмешок. Там был сухой паек на двое суток. Прохоров еще раз добрым словом вспомнил Женьку, который не забыл и об этом. Как знал… Прохоров нацепил вещмешок на плечо, сверху повесил автомат и побрел прочь. Могли вернуться душманы. До рассвета надо выбраться к своим.
В свете луны влажно блестели камни; нависшие над головой скалы казались еще выше и неприступней. Он с трудом находил дорогу, падал на острые камни, каждый шаг отдавался болью в раненой руке. Он шел в полосе бледного света, и перед ним колыхалась его слабая тень. Голова раскалывалась от боли, лицо, раненая рука, все тело горели огнем. Он понял, что начался жар. Но хуже всего были муки жажды.
Так он брел очень долго, пока в разгоряченной голове не промелькнула трезвая мысль: надо идти по теневой стороне. Он тут же перешел в тень и двигался теперь почти в полной темноте. Ему казалось, что наши должны быть где-то рядом. Временами ему чудились голоса, приглушенный расстоянием разговор, он останавливался, сдерживал хриплое дыхание, вслушивался в тишину, потом снова шел. Один раз, когда голоса послышались ему совсем отчетливо, он замер и крикнул испуганно: «Эй, кто там?» Но никто не ответил. Потом он вдруг ясно и отчетливо понял, что душманы непременно отправятся за ним в погоню, они видели, как он бродил среди мертвых, и теперь идут по его следам, крадутся неслышными тенями. Он ускорил шаг, падал все чаще, разбил колено, но не замечал этого. Он знал, что движется очень медленно, что надо быстрее, надо запутать следы, и продолжал идти, не разбирая пути.
Время словно перестало существовать. Смутно прорисовывались ровная дорога, камни, горы, как вздыбленные чудовища. Они заслоняли небо, и Прохоров видел только прыгающую луну и помнил свои шаги. Он беспрерывно считал: «Раз, два, три… раз… два… три…» Он бессознательно произносил этот счет, забывал, куда и зачем шел, но продолжал механически переставлять ноги. «Раз… два… три…» В движении заключалась жизнь.
Под утро он свалился замертво, то ли потерял сознание, то ли вконец обессилел.
Когда очнулся, солнце стояло уже высоко. Он лежал у большого камня. Возможно, в темноте наткнулся на него и упал. Автомат зажат в руке. Прохоров сел и огляделся. Вокруг простирались, уходили вверх горы. Он нащупал флягу, отвязал ее, потряс, отвернул пробку. На распухший язык сползла последняя капля. «Надо идти», – подумал и с трудом встал. Руку пронзила резкая боль. Пальцы сильно распухли и приобрели синюшный оттенок. Он решил сделать перевязь на груди. Пришлось повозиться, чтобы скинуть куртку, потом он таким же образом снял тельняшку, оторвал снизу полосу, связал ее в кольцо, надел на шею. Всю эту операцию пришлось делать при помощи одной руки и зубов. Теперь идти было гораздо легче. Рука не затекала, он старался расчетливо ставить ногу, чтобы не поскользнуться, не упасть. Впереди должна была быть река. Это придавало силы.
К реке он вышел через час. Несколько раз Прохоров обманывался, когда видел впереди белеющие известковые породы, с отчаянием думал, что сбился с пути, и, наконец, вышел к долине. Впереди уже призывно блестела, искрилась вода. Вздох облегчения вырвался из груди, он ускорил шаг, потом побежал, придерживая сползающий автомат и одновременно больную руку. Только в последний момент он вспомнил об опасности и тревожно оглянулся. Берега были пустынными, и, уже не раздумывая, он бросился к воде, погрузил в нее лицо, стал хватать ее ртом, вода затекала в ноздри, уши, он отфыркивался, хватал по-рыбьи воздух и снова пил. Она была мутной, коричневатого глинистого цвета, но удивительно холодной и вкусной. Наконец он насытился и, как уставший аллигатор, медленно сполз в воду, прямо в обмундировании, в ботинках, повернулся на спину, чтобы не замочить раненую руку. Несмотря на жару, Прохоров тут же замерз и полез на берег. Он мелко дрожал, вода стекала с него, и вокруг образовалась лужа. Потом он наполнил флягу, выпил ее, снова налил водой.
После купания почувствовал себя лучше. Ночь помнилась смутно, как во сне, казалось, проведи рукой, и она исчезнет как наваждение, бессмысленная странная ночь, которая осталась только памятью и ничем иным. Ночь отделяла от еще более страшного и жестокого наваждения, которое наплывало, подавляло его, он наяву видел лица товарищей, ротного, упавшего плашмя, будто споткнувшегося, Женьку, слышал его горячий шепот, Птахина, застывшего в ужасе… Если он только не сошел с ума. Ведь этого не было, не было! Еще вчера, да, вчера, ведь все были живы. Не может быть, чтобы сразу весь взвод, целиком, до одного человека… Они мертвых уродовали!.. Как вспышка мелькнула или догадка, или проблеск памяти. Он почувствовал, что находится перед гранью, за которой действительно прекратит верить в случившееся. Он сидел в мокрой одежде, не ощущая ни ее, ни солнца, раскачивался, сжимал пальцами лоб, потом упал на камни, долго лежал без движения.
Он встрепенулся, когда слух его уловил далекий очень знакомый звук, какой-то вибрирующий гул. «Вертушки», – подумал растерянно. Звук нарастал, обретал все большую материальную силу, наконец из-за гор выплыли вертолеты, целых четыре пары, пятнистой тритоньей окраски, с красными звездами. Прохорова будто подбросило, он кинулся к реке, на ходу замахал руками, закричал долго, пронзительно: «А-а-а!» Но вертолеты ровно продолжали полет, деловито прострекотали в стороне от Прохорова и быстро исчезли за горами. Прохоров не поверил глазам. Еще некоторое время он стоял в растерянности, ждал, что хоть один вертолет повернет назад, стремительно клюнет вниз, к нему, отчаявшемуся, зависнет сильной громадиной, обдаст жарким воздухом, сыпанет в лицо едкой пылью и щебенкой, а потом сразу распахнется дверь, и люди в голубых комбезах за руки втащат его на борт.
