«Как быстро меняются привычные ценности, когда остаешься один на один с природой. Самое главное, оказывается, не долг перед обществом, а вода и пища. Скоро мои скудные запасы подойдут к концу, и мне останется только лечь и умереть. Меня не спасут ни вера в какие-то идеалы, ни мое школьное образование, даже автомат не спасет, ибо не в силах высечь из камня две простые вещи: хлеб и воду. А самое смешное и ненужное здесь – деньги. Впрочем, их тоже нет… И все же я ищу дорогу к своим и буду искать до последнего вздоха. Зачем? Чтобы вернуться в привычное общество? Нет – чтобы получить кусок хлеба и глоток воды».
Прохоров почему-то вспомнил, как однажды Боев ни с того ни с сего привел роту в клуб. «Сидите и смотрите телевизор. А то совсем озвереете». Он еще сказал, что кино – это вранье, а тут хоть жизнь увидите. Сам сел среди солдат и время от времени отпускал реплики. Передача была о комсомоле. Рота по-злому гоготала. А потом показали какого-то студента, не то театрального, не то кинематографического института. Он все старался убедить, какая тяжелая работа у актера. Боев выругался: «Трудно тебе, бедняга, – и добавил: – Во всем полку нет ни одного сынка начальника. Одна рвань колхозная, пролетариат!» Черняев поддакнул: «Губы писой сложил, толстозадый. Сюда б его на отдых!»
Прохоров почувствовал пристальный взгляд. Он вздрогнул и резко обернулся. На камне, в нескольких метрах, сидел огромный черный гриф. Птица, не мигая, смотрела на него круглыми желтыми глазами. Прохоров стер с лица холодную испарину.
– Пошел вон отсюда! Кыш, гадина! – Он махнул рукой, но гриф даже не шелохнулся. Тогда Прохоров схватил камень и с силой швырнул его. Бросок левой получился неловким. Гриф расправил крылья, как судейскую мантию, послышался шелестящий звук, птица взмыла в воздух, сделала полукруг и исчезла.
Пока не обрушилась жара, Прохоров решил идти. Местность была по-прежнему безлюдной, и тем скорее надо пройти ее. Первые шаги дались с трудом, болели истертые ноги, он снял ботинки, спрятал их в вещмешок. Стало немного легче… К полудню он вышел к скалистым горам. Они нависали над головой многотонными ярусами, испещренными кривыми трещинами. Ему стало мерещиться, что тяжелые глыбы вот-вот сорвутся и раздавят его в лепешку. Он озирался по сторонам, осторожно обходил опасные места, а горы все выше и выше уходили в небо; обломки скал, огромные валуны буквально на честном слове держались на покатой поверхности, он видел следы обвалов, щебенку, будто перетертую гигантскими жерновами. Пришлось опять надеть ботинки и идти, морщась от боли. Теперь он больше смотрел не под ноги, а вверх. Солнце слепило глаза, но он не замечал его, все внимание приковывали черные скалы, и чем выше задирал голову, тем явственней казалось, что горы начинают медленно падать на него. Он опасливо переходил на другую сторону, но узкий каньон угрожал и там, Прохоров спотыкался, метался из стороны в сторону. К счастью, каньон вскоре раздвинул свои стены, выпустил жертву на свободу. Прохоров перестал озираться, облегченно вздохнул. Перспектива быть раздавленным уже не пугала его.
Он снова карабкался по склону, снова обдирал руки, ранки покрывались пылью, но он даже не замечал их. Он в сердцах клял все катаклизмы, которые миллионы лет назад вздыбили поверхность Земли, ругал последними словами эти горы, перевалы, ущелья и каньоны. Он чувствовал, как ярость прибавляет силы, зло рассмеялся, закашлялся, стал изрыгать проклятия нечеловеческому зною, невыносимому климату, всему этому богом забытому Афганистану, который столько уже унес жизней и исковеркал судеб. Он хрипел матерщиной во весь голос, и эхо нецензурно отзывалось ему. Он клял «борцов за ислам», моджахедов, которые не добили и так и не могут добить его, и потому он назло всем и наперекор выживет, выйдет к своим. Прохоров исчерпал запас ругательств и стал проклинать свою незавидную долю, голос его уже сорвался, как бывало у ротного, хрипел, переходил на свистящий шепот, он задыхался и все чаще останавливался, пока не рухнул плашмя. Автомат слетел с плеча, гулко цокнул о камни, а сам Прохоров кубарем, как бревно, покатился вниз. Он с размаху ударился о валун, долго лежал, потом с трудом встал, подобрал автомат и побрел искать тень.
Им овладела глубокая апатия. «Вот так умирают от жажды», – думал Прохоров равнодушно. Он лег, повернулся на бок, чтобы не видеть раскаленного неба, уставился взглядом в камень. Поверхность его, оказывается, была усеяна мельчайшими блестками-вкраплениями, красные точечки чередовались с серыми и голубыми. Он прикоснулся к шероховатой поверхности, она оказалась сухой и прохладной. «Выпить последние капли – и умереть. Никто меня не неволит. Я как никогда свободен в выборе: жить или умереть, встать и снова идти или навсегда остаться у этого камня». И что смерть? Эта земля хранит в себе немало чужих останков. Древние македонцы, моголы, англичане… Многие шли этим путем…
Правда или нет, но Прохоров слышал, что где-то в недоступном поднебесье Гиндукуша живет воинственное племя голубоглазых горцев. Дальними корнями оно ушло в историю. Две тысячи лет назад славное войско Александра Великого открывало здесь новые земли. Размеренно шествовали тяжелые колонны гоплитов, осторожно пробиралась в ущельях конная гвардия – агема, легкой поступью шли гипсписты. Воины забирали у горцев пищу и все, что может пригодиться в походах, а взамен оставили им свой небесный цвет глаз…
Жизнь способна на неожиданные фантазии.
«Когда со временем побелеют и мои кости, – отрешенно размышлял Прохоров, – случайные путники будут думать: вот останки несчастного, видать, не дошел до источника. И не придет им в голову, что человек сам сделал выбор и сам ушел из жизни, легко и спокойно, как исполнивший свой долг и оттого ставший свободным. Я два года выполнял долг и теперь свободен и имею право распорядиться собой. Я уйду в полном сознании, здесь, у тысячелетнего камня, – вместо того чтобы обессилевшим околеть на сухой горной тропе, в последних судорогах помышляя о воде. Какое жуткое чувство свободы!.. Судьба подарила целых два дня. Последний день – на медленную агонию, день, уже совершенно не нужный. Выпить последние капли, как сто граммов перед казнью и…» Прохоров посмотрел на автомат, потом полез в карман, вытащил гранату. Запал находился в нагрудном кармане. Он пошарил – вытащил и его. Вместе с запалом выпал маленький осколочек металла. «Как он попал ко мне? Наверное, сунул машинально». У осколка были острые края. Прохоров близко поднес его к глазам и внимательно рассмотрел неровные зазубрины. «И Сашкина граната меня не задела…»
Он лег на спину, поправил распухшую руку. В раскаленном небе плавилось солнце. Прохоров прикрыл глаза и сонно подумал: «Язык как пятка». В его воспаленном воображении появилась река. Совсем другая – река его детства, со студеной прозрачной водой, черным омутом. Он видит бережки в зеленой мокрой траве, поросшие явором и упругим кустарником, за который так удобно хвататься, когда опускаешься на илистое жирное дно. Он наяву чувствует студеные волны, дуновение ветра и рябь от него… С противоположного берега боязливо спускаются к воде коровы, переваливаются тяжело, покачивая выменем, оставляют на истоптанном черноземе глубокие следы-норы, а также щедрые блямбы-лепешки. Они осторожно входят в воду, пьют долго и шумно и в это время забывают даже отмахиваться от слепней.
