– Ну, как фамилия твоя, помнишь? Иванов? Петров? Сидоров?
Но раненый продолжал равнодушно смотреть перед собой, в лице его не появилось ни одного чувства.
– А из какого полка? Кто командир?
Вместо ответа раненый отвернул голову и стал смотреть уже в окно. Он медленно опускал веки, и казалось, что он вот-вот заснет, но потом снова открывал глаза.
– Ну-ну, – подбодрил доктор. – Ничего. Очухаешься, сил поднакопишь – и все будет «абгемахт».
Он прикрыл за собой дверь и с ускорением зашагал по коридору, притормозил у двери с табличкой «начмед», вошел в кабинет. За столом сидел широкоплечий мужчина, курил и что-то писал.
– Как твой скиталец? – спросил он, не отрываясь от письма.
– Молчит. Уже десять дней. На Иванова не отзывается. На Сидорова тоже.
– Ничего, это пройдет. Сильное нервное потрясение, истощение, контузия. Хорошо, что вообще выкарабкался…
– С божьей и нашей помощью, – отреагировал очкарик. – Удивительно другое: как он смог дойти, раненый, без воды, жратвы.
– Маресьев, – пробормотал начмед, продолжая писать.
– А что? Две недели шел парень! – вдруг загорячился очкарик. Ему показалось, что начмед произнес это с иронией. – Посмотрел бы на тебя, как ты со своим сытым брюхом полмесяца по жаре побегал.
Начмед едва заметно скривился, поднял голову:
– Ладно, Петро, иди, не утомляй. Мне тут писанины невпроворот… Ступай, говорю, ступай.
Но Петро продолжал стоять, кажется, хотел еще что-то сказать, но начмед неожиданно громыхнул:
– Иди, тебе говорят!
Через день раненый уже самостоятельно вставал и даже передвигался вдоль стеночки, придерживаясь рукой. Больничные его тапочки неторопливо шаркали и прихлопывали подошвой по кафельному полу. Казалось, ходить ему очень мешают широкие штаны, которые телепались на его худых ногах. Но в глазах раненого уже не было вчерашней пустоты и отрешенности. Утром он внимательно посмотрел на нянечку и вдруг хрипло спросил:
– Какое сегодня число?
– Тридцатое… – растерянно ответила она.
Он наморщил лоб, потом на несколько секунд закрыл глаза и вздохнул.
Нянечка тут же побежала «докладываться» врачу, а через минуту появился и он сам.
– Ну, что, Иванов, дела на поправку пошли?
– Я не Иванов, – ответил раненый. – Я – Прохоров.
– Ну, Прохоров, так Прохоров, – тут же согласился очкарик-врач, хотя был несколько озадачен ответом.
– Так знаешь ли, Женя…
– Я – не Женя. Я – Степан…
– Прости… Степан. Так вот, знаешь ли, мой дорогой, что ты уже стоял одной, нет, двумя ногами в могиле? Только твой нос оттуда торчал? Вот за этот нос, – доктор сомкнул пальцы наподобие клещей, – мы тебя и вытащили. И руку твою спасли. Если б не я – оттяпали бы ее по локоть, а то и выше. И не спрашивали. Видел бы ты, каким тебя привезли… Эх, бродяга! Ранение у тебя пустяковое, осколочки. Но запущенное, нагноение, сам понимаешь… Хотя ни черта не понимаешь. Ну, ладно, тебе, я вижу, это не очень интересно. Главное, дружище, считай, все уже позади.
Прохоров лежал на кровати, рассеянно слушал доктора, тот говорил быстро, возбужденно, с веселой энергией. Прохоров еле успевал улавливать смысл его слов, напористую скороговорку, и оказывалось, что смысл-то был пугающим и серьезным. Но доктор заражал оптимизмом, бойкая речь его никак не увязывалась с мыслями о смерти, тяжелых последствиях.
Довольный собой, доктор выскочил из палаты и в коридоре столкнулся с долговязым пропыленным лейтенантом. В руке тот держал огромный полиэтиленовый пакет с рисунком «Мальборо», доверху набитый апельсинами.
– Вы куда?
– К Иванову.
– К какому еще Иванову?
– Из 64-й палаты. Доктор отступил на шаг.
– Сначала надень халат… Вон там, на вешалке.
Лейтенант кое-как втиснулся в халат, вспомнил про панаму, поспешно сдернул ее с головы.
– Готов? Теперь слушай сюда… Он только сегодня заговорил. Понял? И сказал, что он не Иванов никакой, а Прохоров.
– Прохоров? – Лейтенант округлил глаза и открыл рот. – Прохорова ведь убили… Не может быть…
– Ты вот что, в палату не входи, а чуть приоткрой дверь и посмотри.
Лейтенант поставил у стенки пакет и осторожно заглянул. Потом он бессмысленно посмотрел на доктора, снова приоткрыл дверь. Но доктор уже тянул его за рукав.
– Это Прохоров, – упавшим голосом пробормотал лейтенант. Лицо его помертвело, на лбу выступили крупные капли.
– Эй, тебе что – плохо?
Доктор подтолкнул лейтенанта к стулу, тот безвольно опустился на него и закрыл лицо руками.
– Это Прохоров… Прохоров… Ё-мое, что же теперь будет? Я ж его сам хоронил.
Доктор тоже растерялся.
– Как же вы перепутали?
– А вот так! Попробуй не перепутай, если все порезанные, побитые, в крови, не разберешь, где кто. Одного в-вообще по ч-частям с-соб-бирали…
Доктор заметил, как у лейтенанта начала трястись челюсть, и подумал, что такого – хоть сейчас клади в психиатрическое отделение.
– А у него конверт нашли в кармане. А л-лица н-нет, понимаете, н-нет лица, од-дно мясо!
– Понимаю, – доктор взял лейтенанта за руку, – пошли на улицу, а то здесь шуметь нельзя.
– Вот. А н-на конверте четко сказано: Прохорову. Я сам его отвозил, хоронил. А там же, в селе ихнем, еще и Иванов жил. Теперь представьте, что я должен был им объяснить: был человек – и нету, пропал? Да? Вот вы, доктор, все знаете, а как бы в том селе поступили? А? Я думал, там меня и кончат. В Афгане не убили, а там прибьют, порвут на части. Орут, кричат: вы же офицер, командиры вам сыновей доверили! Особенно мать Иванова… Все не могла понять, как мог пропасть ее сын. Я уж ничего лишнего не рассказывал. Гроб привез закрытым, окошко закрашено, а мать Прохорова все кричит: дайте разбить стекло. Вроде как чувствовала, что сын живой… Отец же не пускает: «Не надо, Дарья, не надо, потом всю жизнь жалеть будешь». А она ему: «Какая теперь жизнь!» А я отца с самого начала предупредил: гроб запаянный. Жара, сами понимаете. Он все сразу и понял… Ой, что там было! Никому не пожелал бы… Правда, на поминках посадили на лучшее место. Да что я, виноват, что ли? Меня и не было там, в ущелье, у меня свой взвод. А если б был – сидел бы тут?
Лейтенант еще долго и бессвязно говорил, стучал кулаком себя по колену, курил одну за другой вонючую «Приму», порывался в палату к Прохорову, но доктор наотрез запретил. Потом его срочно вызвали, а лейтенант куда-то исчез. Только пакет с апельсинами по-прежнему стоял у стены. Правда, уже несколько облегченный. Доктор взял его и отнес в палату к Прохорову.
