– Я не молодой, а моложавый, – поправил Прохоров. Он откинулся в стуле и чувствовал себя зло и весело.
– Буянит и требует бутылку водки. А он еще несовершеннолетний.
– Как?! – притворно изумился Игорь Иванович. – Вот на груди медаль вижу.
– Ему нет двадцати одного года, – поспешно и радостно уточнила официантка. – Я по документам выяснила.
– Не положено… – начал крепыш.
– Значит, воевать положено, подыхать – тоже положено, а выпить – подрасти надо? Так? Здорово у вас придумано!
– Это не у нас, – насмешливо заметил Игорь Иванович. – Это указ по всей стране. М-да… Что же с вами делать? Ладно, так уж и быть, сделаем исключение, как для героя Афганистана. – Крепыш был явно в добром настроении. – Только не многовато ли будет целой бутылки?
– Как раз!
– Маша, принеси герою бутылку, – сказал он весело и покровительственно, грациозно повернулся и с видом хозяина удалился. – В графин только налей… Пусть пьет… – услышал Прохоров его тихий голос. – «Афганцы» эти, злые, как псы…
Степан налил доверху первый стакан, сказал самому себе негромко:
– С возвращеньицем, рядовой Прохоров!
Вздохнул и, обжигаясь и давясь, выпил полностью. Ковырнул салат, налил второй стакан. Почувствовал, будто мягким обухом перетянуло по голове и будто размякла спрятанная внутри стальная пружина, зашумел прибой и стало ему покойно и тихо. Чтобы не задерживаться и не потерять контроль, выпил залпом второй стакан – за взвод. Вылил тут же остатки, положил сверху корочку черного хлеба, бросил на стол смятую четвертную. Он подхватил чемодан и вышел на улицу. Там сразу почувствовал, как его повело в сторону. «Штормит», – подумал Степан. Тут его стало сильно мутить, он почувствовал позывы, нетвердым шагом завернул за угол. Там его вырвало, он долго отплевывал горькую слюну, потом вытер рот и устало побрел по улице. Городок уже не казался ему одиноким, забитым и жалким, навстречу попадались люди – женщины в платочках, мужчины на велосипедах и просто идущие пешком, в серых пиджачках и клетчатых рубашках, многие улыбались ему, задерживали взгляд на медали, и Прохоров тоже улыбался и старался идти ровно, чтобы не выдать опьянения. Он решил идти пешком, хотя оставалось совсем немного ждать автобус. Но слоняться без дела он уже не мог.
Он вышел из города, и даль бескрайняя приняла его. Родные поля, приходившие на чужбине ему во снах, не узнанные и полузабытые, все эти два года витавшие миражной дымкой, наконец, вернулись. Колосилась пшеница, и ветер волнами гулял по ее широко раскинувшемуся телу, ласкал и гладил его, а там, вдалеке, манила загадочной синевой полоска леса, дополняли эту картину силосные башни и высоковольтные вышки, и уходила за горизонт устремленной стрелой дорога, раздвигала своими плечами совхозные поля, цепляла своим краем опушку леса. Раньше бетонки здесь и в помине не было. Прошедшее время застывало в дорогах.
Степан шел прямо. Навстречу и вдогонку ему проносились грузовики, он делал шаг в сторону, пропускал их.
Потом он свернул на грунтовку и сразу утонул в пыли, которая легкой взвесью покрывала дорогу. Черные ботинки сразу посерели. Прохоров вспомнил афганскую пыль – желтовато-коричневую, едкую, от которой не было никакого спасения. И подумал, что даже пыль наша – роднее и милей.
Его снова обогнала машина, сильно громыхнула кузовом и впереди вдруг тормознула. Отворилась дверка.
– Эй, служивый! Садись, подвезу.
Степан припустил бегом, плюхнулся на жесткое, как живот боксера, сиденье. Рыжий и чумазый шофер уважительно покосился на медаль, уточнил, с Афгана ли возвращается Прохоров, и погнал, как угорелый, мол, знай наших. Степан же только подскакивал как мячик и пару раз припечатался макушкой о жестяной потолок. Ему давно уже не хотелось никакого риска.
Шофер подвез до очередной развилки, и они распрощались. Оставалось совсем немного. Степан уже видел ветхий купол церкви, поросший от старости кустами и мхом. Он упал на траву у дороги, раскинул руки, потом перевернулся на спину. В небе неподвижно висели белые кучевые облака, солнце припекало, но не сильно, будто понимая, что Прохоров дома, а значит, зной сейчас неуместен. Он вслушивался в тишину, которая тоже была совсем другой: не мертвой, насупленной и коварной, а наполненной ширью просторов, шелестом ветра в листве и приправленной еще едва различимыми отголосками петушиных криков.
Он встал и снова тронулся в путь. Сейчас он отчетливо сознавал, какой трудной будет встреча. Как хотелось ему вернуться в дом тем беззаботным, без груза прошлого юношей, без боли, страданий, жестокости, испытанных и приобретенных за последние два года. Он подумал, что если бы можно было вычеркнуть из памяти прошлое – то согласился бы без колебаний. И пусть уйдут в небытие, по ту сторону сознания мрачные горы, угрюмые смуглые люди, лихие пути-дороги. И пусть исчезнет в беспамятье странная, чужая и непонятная «страна Афганщина».
Так он думал, когда подходил к околице села, и понимал, что никуда не уйдут в тартарары два года его личной жизни на чужбине, не пропадут и не сгинут. Не возвратится лишь его былая юность, потому что прошла и растаяла под самым жарким небом. И он останется тем, кем уже стал, не новым, но уже и не прежним, и дороги назад ему нет ни в одном из возможных вариантов.
Обезлюдело село. Он видел заколоченные наглухо дома, заросшие палисадники, заброшенные сады. Исчезли, поразъехались люди, увезли детей, продали или раздарили ненужные вещи. Не только он сам – село стало другим, умудренным лишь только горьким опытом одиноких стариков, вымирающее, уходящее. И, может, вскоре только мертвецы с погоста прозрачными синими тенями будут бродить по скрипучим половицам пустых хат.
Когда же это началось? Не тогда ли, когда внезапно умерла Хромуха, одинокая старуха, которая, как подбитая сова, переваливалась с ноги на ноги и дурного глаза которой побаивались, пожалуй, все на селе? Странная, страшная женщина. Лицо ее всегда кривилось, будто от внутренней боли, в глубине глаз метались серые молнии, никогда она не смеялась, а когда говорила, тряслась всем телом, и голос у нее был глухой и шипящий. Не любили ее, боялись, а вот умерла, унесла свою загадку – и словно сквозняком повеяло с пустующего места. Будто лишились люди чего-то невосполнимого и обязательного, маленького узелка, разорви который – и пойдет расползаться, расплетаться людское кружево.
А может, началось все с тех пор, как умер дядька Виня – сельский горбун с впалыми глазами, на дне которых вряд ли кто видел затаившуюся муку и усталую грусть. Он чудом выжил после перелома позвоночника, чудом прожил до сорока пяти и тогда простудился и помер. Без хозяина запустел сельский клуб, и молодежь перестала ходить в него, по вечерам тянулась в соседнее село. А маленького чудаковатого завклуба до сих пор поминают, и престарелой его матери все чудится шаркающая походка, кашель, голос с гнусавинкой, и вздрагивает она до обморока от случайного шороха в окне, но все же продолжает на что-то надеяться. Живут еще яблони и вишни, которые посадил горбун Виня в почти каждом дворе, еще идут часы, которые чинил задарма любому, не пожелтели еще сделанные им фотокарточки в альбомах сельчан… А клуб и сейчас стоит. Свалили туда сломанную мебель, обломки агитации да и закрыли под замок.
