Он нетвердо привстал, я тоже поднялся. Стаканы хрустнули ребрами – мы заглотнули. Хорошо пилась водка в камере смертников, да под снедь, которую я перечислил выше.
– Все они тут мудаки, – разъяснял мне Хоменко. – Ты думаешь, кто я -простой командир батальона? Ошибаешься! Если я захочу, сниму всех к чертовой матери. Вчера я пообещал перешерстить бендерский горисполком – чтоб не забывались. Начисто! Понял? – Хоменко посмотрел на меня немерцающим взглядом кобры и забыл, что еще хотел сказать. Не надо уподобляться змеям. Крепкие кулаки с рыжей щетиной безвольно расплылись на столе. Руки комбата отдыхали.
Я внимательно посмотрел на указательный палец правой руки, который раздавил сегодня Юрчика. Палец тоже спал. Мне захотелось шарахнуть по нему бутылкой. Но я лишь затушил о него горящую сигарету. Комбат отдернул руку и зарычал, глядя на дымящуюся пепельно-серую точку.
– Ты чего?
– Промазал, извини.
– Снайпер хренов! Ладно, прощаю… Я всех в последнее время прощаю. И тебя, засранца, простил, водку с тобой жру… Разливай… До конца… Вот стакан, видишь?.. Видишь! Вот не выпьешь залпом – не прощу! Тут же замочу, понял? Как фамилия твоя, черт побери, забыл. Раевский… Эти мудаки думают, что меня можно голыми руками взять. Да меня сам президент ссыт… Выпил? Молодец. Теперь закусывай. Что – надоела тюремная похлебка? Не успела еще? А, не кормили! Подлецы, всех посажу! Охрана! Охрана, черт бы всех взял!!! Ты – охранник? Ты, дерьмо, как заботишься о смертниках? Сволочь, почему «афганца» не покормил перед смертью? Какой ужин? Я тебя расстреляю. Иди скажи своему начальнику, пусть он посадит тебя в самую вонючую одиночку… Ты понял? Пошел начисто. Стой! Вот тебе деньги, иди принеси две бутылки водки. А, у нас еще есть? Тогда не надо. Пошел вон… Ты Раевский или Райский? Ра-евский… Райским не хочешь быть. Так вот слушай, «афганец». Знаешь, что такое «афганское братство»? Знаешь. А почему тогда выпендриваешься, почему против меня идешь, гад? Ладно, без рук. Ты здоровый бугай, как и я. Мне ты нужен, понял? У меня классные ребята, но дураки. Мне умные тоже нужны, но не сильно. Пошли отольем… У меня мужики классные. Первый ротный – отличный мужик. Второго ротного я недавно поменял – чтоб не зажирался. Кинах – тот воюет, и пусть воюет. Но он – мудак. Понял: мудак! Я ему еще морду не бил… Но набью… Он все молчит. Но болтает. Понял? Ни хрена ты не понял… Ты думаешь, мне этого пацана не жалко? Дурак, жалко. Ты дурак. А он пацан. Но если всех прощать, половина тут же сбежит к своим бабам, и завтра в Дубоссары придут наши друзья. А вот этого не надо… Что-то стаканов много. Кто тут еще пьет с нами? Сколько бутылок осталось? Одна? И еще половина? Охрана! Охрана, сволочь! Спишь, гадина?! Никак нет… Вот деньги – вперед за водкой. Где? Меня не ин-те-ре-су-ет! Приказ ясен? Вперед! Искать, искать!!! Ты же понимаешь, пока я при штыках, меня все боятся! Меня президент боится. Боится моих штыков, да. Охраны его вшивой хватит на десять минут перестрелки, а гонору у них на целую пятилетку. С высоким качеством. Говоришь, подрался с ними? Из-за бабы? В комендатуру отвели? Ну ты, бля, зэк. Во второй раз в тюрягу. Талант. Уважаю. Наливай, пока тот шляется. Разнузданное воинство, ни фига мышей не ловит… А этот Борис, с которым ты махался, сволочь из сволочей. У него связи с торгашами из Кишинева. Все знают. Ох, попадется мне, пристрелю как собаку… Понял? Ты мне поможешь. Будешь мстить. Кровавая месть. Начисто… Я знаю: рано или поздно меня продадут. Или сдадут. А может, и пристрелят. Мою руку боятся. Я никому не верю, понял? Начисто. Я как волк. Видишь мои руки – они по локоть, по плечи в крови. Еще в Афгане открыл счет. Зарубки делал. Потом наскучило. Тоска… А здесь зарубки не делал. А на хрена, если все это без смысла. Ясно тебе, герой? Идеи для дураков. Дураки и под румынами проживут. А умным этого не надо. Вот я умный и заставляю воевать дураков. Потому что есть у меня интерес. Ты думаешь, я простой вояка-комбат? Не-е, пацан, шутишь. У меня все Приднестровье вот здесь, в моем кулаке. И я плевал на обоих президентов. Они будут грызться, жрать друг друга, а я буду все держать на контроле, понял, на контроле у меня. Вот кулак мой видишь? Все тут. Связи, транспорт, люди, спецы, охрана, бабки… И все они хотят меня сожрать. Но пока жру я. И не подавлюсь. У меня глотка, как мясорубка, все проверну. Все дела проверну. Смешно ты смотришь. Глупец. Юный дурачок. Воюй, воюй… Вся эта война нужна нам – умным ребятам. А все остальное – свинячий восторг. Ладно, не буду. Комбат Хоменко пошутил. Он любит шутить. Вот как ты думаешь, расстреляю я тебя завтра или нет? Все равно, говоришь? Врешь. Никому не все равно…
Я долго не мог открыть глаза. Я не знал, где я, тело смутно передавало ощущения от соприкосновения с чем-то жестким и плоским. Временами накатывало, и мне казалось, что слышу шум воды, но потом он сменялся бесконечно низким, едва уловимым гулом. Я знал, это в моей голове. Больше ни о чем не думалось. Сознание проступало и вновь проваливалось, как на американской горке, но очень замедленно, рыхло, дремно, в полусне. Потом я все же разлепил глаза и долго и безуспешно смотрел на затуманенный кусок дерева, на котором лежал, я ощущал серую краску на этом фрагменте как раз под моей щекой, больше ничего не видел. Было очень трудно что-то понять и сосредоточиться, в голове моей бродили остатки видений: желтый и жирноватый свет под решеткой – проволочной корзиночкой. Стол, водка, какой-то спор. Человек, мужчина, с которым я спорил до хрипоты, что-то спрашивал про Скокова и клялся, что раскрутит дело… Я оторвал голову. Перед моим воспаленным взором проплыла зарешеченная лампа, арестованная, как и я. Я вспомнил благодаря ей, что сижу в камере. На полу, на матрасе спал грузный краснорожий мужик. Я понял, что это Хоменко. Стол был прибран. На нем стоял чайник, из носика вился парок. Опустив ноги, я сел, очень тошнило. Все было гнусно. Еще бы… Мне захотелось двинуть жирняка под дых, чтобы он проснулся и посочувствовал мне. Хотя наплевать. Даже если меня сегодня расстреляют. Невелика потеря. Одним бомжем меньше или больше. Только матушка опечалится. Да и узнает ли?
– Подъем! – прохрипел я. – «Утро стрелецкой казни». Картина художника Сурикова. Я готов испить сию чашу.
Хоменко скрипнул суставами и усилием воли шевельнул головой, приподняв ее ровно настолько, чтобы видеть еще что-то, кроме потолка.
– Чего орешь, дурак! Крикни, чтоб там опохмелятор включили.
Я вышел в коридор, на центряк, как говорят блатные, и прошипел:
– Опохмелятор для командира!
Тотчас появился вчерашний пьяница охранник, застыл, суетливо теребя пальцами. Я выразительно посмотрел, он кивнул, развернулся и на полусогнутых засеменил в специальное место, где находился пульт опохмелятора.
А я упал на нары и кощунственно простонал: в присутствии сырого, рыхлого полутрупа это было моей бестактной поддержкой. Туловище со скрежетом раскрыло рот и издало похоронную отрыжку. «Сейчас умрет!» – коротко прострочила в моей голове успокоительная мысль. Почему-то я считал, что его смерть принесет мне маленькую толику облегчения…
Опохмелятор призывно забулькал, исполнив при этом сладкозвучную октаву, от гулкого «до» – к звонкому «си». К наполненным стаканам пьяница охранник приложил круг резиново пахнущей колбасы. «Спасательный круг!» – прогрохотала очередная мысль. Поклонившись, охранник исчез.
