– Бывший «афганец», командир десантно-штурмового батальона…
– Это он тебе рассказал?
– Он. Когда посадил за решетку, пришел с водкой, за жизнь говорил, хотел, чтобы я шестеркой у него был, – заметил я. Правда, как мы нажрались до свинячьего визга, рассказывать не стал. – А чем он занимался после Афгана?
– Не знаешь?
– Так, в общих чертах. Никто о нем не распространяется.
– Вскоре после Афгана Хоменко уволили из армии. Почему – не знаю, а врать не стану. Приехал в Бендеры, ходил неприкаянным. Жена его бывшая сделала ловкий финт: продала квартиру и вместе с ребенком уехала куда-то на Украину к родственникам. Он некоторое время сильно пил, потом старые знакомые помогли ему, он организовал частную фирму по ремонту автомобилей, тогда как раз разрешили предпринимательство, закрутил дело. Где-то через год-полтора крепко встал на ноги, подмял конкурентов и уже нацелился на Тирасполь. А там свои мальчики правят. Одного из них ты уже знаешь: Боря Лукичек, бывший спецназовец. Держит в своих руках торговлю запчастями для автомобилей, радиоаппаратура, «видики», импортное шмотье – все в основном идет через его руки. Может быть, Хоменко и его бы сожрал, но Боря вовремя вошел в президентскую структуру – закрепился очень основательно. Тогда Хоменко убрал одного из основных агентов-посредников, Лукичека.
– Убил?
– Наверное. Просто человек исчез. До сих пор не могут найти. Да уж и не ищут. А Боря в отместку поджег автослесарную мастерскую «Хоменко-сервис». Десять машин сгорело. Вот так они воевали, пока настоящая война не началась. Хоменко организовал свой батальон, как говорится, было что защищать, стал воевать, и неплохо. А потом пошло оружие. Много оружия – и трофейное, и своего достаточно здесь было. Что там запчасти! Возьми какой-нибудь там карданный вал и автомат Калашникова. По весу примерно одинаковые, а по цене! Тут пригодились и старые связи на другом берегу.
Валера закашлялся, струйка крови потекла у него по подбородку. В груди у него что-то хрипело и хлюпало, будто там были изодраны все внутренности. Он отдышался, сплюнул на пол сгусток крови, попытался пошутить:
– Проклятые рудники… – И улыбнулся вымученно и виновато. – Ну ты как жил это время?
– Успешно развелся. Как полезный член общества проявлял себя на различных поприщах. Был грузчиком, сторожем, водителем. Ничего особенного.
Я оглянулся на дверь. Стояла глухая вязкая тишина. Не скрипели двери, смолкли голоса, шаркающие шаги охранника. Наверное, подремывает, сидит в своем уголку, вспоминает молодость.
– Валерка, мы уйдем отсюда, – тихо заговорил я. – Слышишь, обязательно уйдем. Прорвемся, это же не бойцы, вахлачье одно, я убедился. Они только с пленными смелые. Нам бы выйти во двор, заложника за глотку, заберем оружие, машину захватим. Все можно сделать. Только ты постарайся, Валерочка, соберись с силами, я понимаю, трудно, но мы ж Афган прошли, ты помнишь? Как из кишлака вырывались, как в ущелье нас прижали… И отсюда выйдем. Не зря же мы в Афгане отпахали! А не получится, так хоть на воле помрем, не в этой яме. Мужики мы? Рискнем, не ждать ведь, когда глотки перережут, как баранам? – Я схватил его за плечи. – Ну, Валерочка, милый мой, соберись, я без тебя не уйду!
Он поморщился – я сделал ему больно.
– Не надо…
Я отпустил его. Он молчал, смотрел в серый потолок, рука бессильно свесилась. Я попытался увидеть его взгляд, но глаза были пустыми и равнодушными, как будто все ему было глубоко безразлично – свое изувеченное тело, беспомощный и бесполезный Раевский, гнилой подвал и беспросвет впереди. Из уголка глаза скользнула по щеке слезинка – все, что он чувствовал, – в одной горькой капле. Эта одна лишь слеза почему-то бросила в озноб, меня стало колотить, я был в предощущении безумия или истерии, самосжигающей и разрушающей. Я еле сдержался, чтобы не броситься к двери, колотить, биться об нее, рвать ногтями железо. Внезапно Скоков поднял руку, нашел мою ладонь и крепко сжал. Это ему стоило усилий – даже губы напряглись.
– Видишь, это все, что я могу. Ты пойдешь один – мне недолго осталось. И запомни, если попадешься, второй раз не убежишь. По себе знаю… Перелез через забор – а дальше не ушел. Поймали, а что потом… Посмотри на мою спину.
– Лежи, – сдавленно произнес я – в горле забух тугой комок, я еле сдерживал слезы бессилия и горечи.
– Переверни меня и посмотри, – приказал Скоков.
Я подчинился, осторожно повернул его на живот, задрал куртку. По всей спине, видно, штыком или ножом была вырезана звезда. Глубокие кровавые борозды распухли, еще не зарубцевались, сочились сукровицей. Я осторожно опустил куртку.
– Скоты… Ничего, попадутся мне – текст конституции пропишу, со всеми главами, сделаю карту звездного неба…
– Ладно, раздухарился… Завтра к Федулу пойдешь, расскажешь… ему…
– Кто он?
– Командир бригады полиции особого назначения. Здесь в округе, до самых Дубоссар, он главное лицо, все схвачено. Фамилия его – Петреску, стопроцентный румын. Хоменко и Борис Лукичек якшались с ним еще до боев. Первый получает через него оружие, второй снабжает Федула запчастями, товаром конъюнктурным. И все трое, как мне пришлось убедиться, в конце концов прекрасно ладят. Когда я вскрыл эту параллельную цепочку, я просто ошалел. Все знали, что Хоменко и Лукичек готовы в глотку вцепиться друг другу, что так и есть, но втихаря давно работают вместе…
Говорил Скоков с трудом, с остановками, вконец устал и прикрыл глаза. Я не стал его тревожить и сел на соcедние пустующие нары. Голова продолжала болеть, я тоже попытался задремать, но сон не шел. Не верю, что человек, который попал за решетку и участь его неизвестна, сможет в первую ночь спокойно спать. Разве что какой-нибудь замшелый, древний аксакал, который потерял ощущение реальности и грань между сном и бодрствованием. Таким все по фигу. Лишь бы не забывали покормить. Мне же есть не хотелось. И спать тоже. С каждой минутой я все больше погружался в состояние отупения. И может быть, вскоре тоже стану аксакалом, буду мочиться под себя, одновременно вяло пережевывая лепешку. Стояла такая тишина, что звуки моего урчащего желудка, несогласного с голодом, наверное, были слышны на улице, мне же его страдания были до лампочки. «Где ты, Леночка? – подумал я с похоронной печалью. – Помнишь ли обо мне? Кто целует тебя в маленькое ушко, пытливо заглядывая в глаза? Кто изгаляется в остроумии, чтобы услышать твой звонкий смех?» Тут я вспомнил: ведь ее увезли на машине ребята из команды Бориса! Все ясно, счастливчик, у которого все схвачено. Кто разменяется на жалкого арестанта без роду и племени! Женщины выбирают сильных. Слабым же удел – тешить себя надеждой, что в душе женщина продолжает любить только тебя. Жалкие бредни висельника… Все мои последние годы, наверное, с Афганистана, я живу исключительно неправильно. Участвую в преступной войне, развожусь с женой, хотя и не по своей вине, отказываюсь принимать вторую присягу на верность Незалежной Республике, вылетаю из войск, пью горькую, выполняю работу, от которой меня тошнит, наконец, еду на войну с противоположного конца света, веду себя некорректно с местной знатью, выслушиваю смертные приговоры, опять пью горькую… Да, кроме того, еще и ворую самым аморальным образом шашку героя Гражданской войны Г. И. Котовского. Леночка, милая, если бог смилостивится надо мной и я выйду из этих стен, – забудь мое имя, отвернись при случайной встрече и постарайся никогда не вспоминать о никчемном и непутевом человеке, на роду которого быть каторжником… Я расчувствовался от самоуничижительных мыслей, встал и начал мерно ходить по камере: три с половиной шага вперед и три с половиной шага назад. Эта половинка все время сбивала меня с ритма, но в конце концов я приловчился, и получилось что-то вроде вывихнутого вальса. Так я вальсировал где-то целый час, пока не почувствовал, что на меня смотрит Валера. Я остановился.
