— Что ж, две России, что ли?
— Нет, зачем? Они пусть именуют себя Русью, коли они русские, а мы оставляем за собой право именоваться россиянами и жить в России. Вот и все.
— Русь и Россия… Будет же путаница, — не зная, к чему прицепиться, выдавил ведущий.
— Для необразованных идиотов — путаница. Но для них, простите, и Словения со Словакией путаница. И даже Швеция со Швейцарией или Австрия с Австралией. Будем на идиотов, что ли, ориентироваться? И вообще, поймите, я против того, чтобы Россия сейчас оставалась с теми государствами, которые хотят самоопределения. Россия для тех, кто считает себя россиянином. Если же Чечня, Ингушетия или Белоруссия хотят отделяться — их право. Мы оставляем за собой большую часть Восточно-Европейской равнины, Урал, Сибирь, Дальний Восток.
В общем, Яков дал много подобных интервью. Организация росла и ширилась. Самое интересное, что когда в 93-м году страна поделилась на защитников-захватчиков Белого дома и их противников, только партия «Россия для нас!» не приняла ничью сторону, ни Ельцина, ни оппонентов. Более того, они вышли к Белому дому с плакатами: «Ругаться у себя дома будете!» и «Решайте свои проблемы без нас и не в России!» — тем самым давая понять, что и те и те являются чужаками на их территории. А когда Яшу спрашивали, какой же Хасбулатов чужой, мол, он вам самый родной, Яша отвечал, что раз Хасбулатов не присоединяется к их общественному движению, значит, хочет считать себя русским. Мол, это его право, но только пусть не удивляется, когда его вышлют обратно в Чечню. Но вскоре партия неожиданно приказала долго жить. Россию к тому моменту наводнили всякие американские центры, израильские благотворительные фонды, и вообще риторика типа «антинародное правительство Ельцина» стала как-то созвучна риторике движения «Россия для нас!». Яша забросил свое детище, а детище быстро захирело, распалось и растворилось в воздухе, не оставив и следа.
После этого Блюменцвейг всплывал в разных городах России с самыми неожиданными проектами. Но все как-то недолгосрочно, да и не больно интересно. Были «Норильские художники против живописи», была партия Южных Курил «Отдайте нас Японии». Был также «Театр дегенератов», труппа которого состояла исключительно из умственно неполноценных людей. Театр, кстати, успешно гастролировал, а за границей так и просто кучу призов получил — устроителям театральных фестивалей было неудобно не давать главный приз психически больным людям — их бы сразу обвинили в дискриминации. Предпоследним детищем Блюменцвейга была финансовая пирамида «Трынь-трава», главным девизом которой был лозунг «Другие вас обманывают и не признаются, а мы честно признаемся, что обманем». Растяжками с этими наглыми словами была увешана вся Самара (место образования пирамиды). Куча народа приходила и отдавала свои деньги, видимо, считая, что это просто юмор. При этом при отдаче денег вкладчик подписывал документ, где черным по белому было написано: «ООО "Трынь-трава" не гарантирует возврата денег вкладчика и снимает с себя всякую ответственность в этом случае». Тем не менее почти никого эта строчка не удивляла. Когда пирамида рухнула, ни один суд не решился взяться за дело Блюменцвейга. Для того не было ни малейших юридических оснований. Самое интересное, что через неделю после ликвидации пирамиды Блюменцвейг образовал «Общество защиты вкладчиков», где за умеренную плату обещал разобраться с «Трынь-травой» и прочими недобросовестными ООО. И опять-таки никого не смутило, что возглавляет это общество бывший директор «Трынь-травы».
В 2007 году Блюменцвейг почти отошел от дел (если все вышеперечисленное можно назвать делами) и прозябал то в одном небольшом российском городке, то в другом. С этого времени данные о нем стали сухими, скучными, немногословными. В 2009-м он вернулся в Москву. Последним упоминанием о Блюменцвейге стала организация по борьбе с ВИТЧ, которую Блюменцвейг и возглавил. Что такое ВИТЧ, Зонц сам не очень понимал, поэтому затруднялся рассказать об этом Максиму более подробно. Трудно было также понять, жива эта организация или тоже почила в бозе. Впрочем, если Максиму интересно, Зонц может дать ему координаты Блюменцвейга.
— Конечно, — выдавил Максим, находясь под сильным впечатлением от рассказа.
— Хорошо, — кивнул Зонц и стал съезжать куда-то вправо. Затем въехал правыми колесами на тротуар и заглушил мотор. — Только не надо упоминать мое имя. Не стоит. Ну что? Мы приехали.
— И все-таки я не очень понимаю, — сказал Максим, не торопясь покидать салон, — зачем все это нужно было Блюменцвейгу.
— Что «это»?
— Все эти фонды, шмонды…
— Ну вот вы у него и спросите. А потом мне расскажете.
«Сейчас улыбнется во весь рот», — подумал Максим,
но Зонц как будто прочитал его мысли и только мотнул головой.
— Выходите, дверь открыта.
XI
Конечно, мысли о побеге не покинули привольчан, но постепенно даже самые свободолюбивые смирились с проживанием в Привольске-218 и в спецлечебницу или, того хлеще, тюрьму не стремились. Тем более что работа на химкомбинате оказалась, как и говорил майор, не бей лежачего, а в свободное время диссиденты писали, сочиняли, организовывали какие-то дискуссии и творческие вечера. Тисецкий, например, начал издавать небольшой листок под ироническим названием «Правда-218». За неимением типографии текст отстукивался на машинке под копирку, а оформление делалось вручную, индивидуально. Сначала Тисецкий даже хотел продавать листок, но потом ему стало совестно. Как говорится, за-падло. Все-таки все в одной лодке. В итоге один экземпляр вывешивали на стенде перед НИИ, как стенгазету, а остальные двадцать раздавали желающим. В одном из первых номеров Тисецкий поместил небольшую поэму Купермана, посвященную их новой Родине, которая заканчивалась искаженным четверостишием Маяковского:
Я знаю, город будет,
Я знаю, саду цвесть,
Когда таких Привольсков
Еще с десяток есть.
Этим финалом Куперман намекал на то, что раз есть Привольск-218, то наверняка где-то есть еще двести семнадцать таких привольсков. Хотя и идиоту было ясно, что названия таким ЗАТО давались безо всякой логики и тем более очередности. Впрочем, смысл стихотворения можно было понимать и иначе — пока, мол, есть такие города, как наш, сад (то есть нелегкое диссидентское ремесло) будет цвесть.
Поэтесса Буревич, известная своей желчью и неприязненным с момента дележа квартир отношением к Куперману, тут же пустила в оборот свое четверостишие:
Я знаю, голод будет, Я знаю, аду цвесть, Когда таких Привольсков Еще с десяток есть.
Но, как ни странно, ее сарказм никто не поддержал. Более того, на нее даже слегка обиделись, потому что ни голода, ни тем более ада в Привольске-218 не наблюдалось.
Обживались, конечно, долго. Трудно было свыкнуться с мыслью, что ты как бы на свободе, но как бы и не совсем. Тем более срок в пять лет уж очень напоминал тюремный. Но через два месяца подъехал десяток ученых-химиков, открылись первые магазины, в общем, началась какая-то жизнь. Кроме того, привезли еще небольшую группу инакомыслящих. Правда, практику с заменой рейса КГБ отменило как порочную. Виной тому был слух, который (бог весть какими путями) просочился в интеллигентные круги, что, дескать, есть такой самолет-призрак, который взлетать-то взлетает, но еще в пределах СССР его сбивают, а пилоты выпрыгивают с парашютом. Чтобы пресечь эти слухи, КГБ пошло на уступки и организовало телефонную линию для жителей Привольска-218 — конечно, под неусыпным контролем. Раз в месяц можно было сделать один звонок своим родным и рассказать, что ты жив, здоров, работу нашел, но в небольшом городке под названием… ой! связь плохая!., не слышу… ту-ту-ту-ту… Что-то типа того. А дабы никто не вздумал «шалить», как выразился майор, всех предупредили, что связь идет с задержкой в пять секунд, так что если кто-то захочет что-то ляпнуть, то, во-первых, его тут же прервут и накажут, а во-вторых, до собеседника просто ничего не дойдет. Это было не более чем хитрой уловкой, ибо никакой задержки в пять секунд не было, но проверять это на собственной шкуре новым привольчанам не хотелось. Так что говорили очень осторожно и сухо. Конечно, попыток обвести родной КГБ некоторые не оставляли. Так, Ледяхин звонил маме и говорил всегда одно и то же. Как робот. «Со мной все в порядке. Нашел хорошую работу. Зарабатываю неплохо. Построил дом. Подумываю жениться. Что у тебя?» Спустя месяц он повторял этот текст слово в слово: «Со мной все в порядке. Нашел хорошую работу. Зарабатываю неплохо. Построил дом. Подумываю жениться. Что у тебя?» Он надеялся, что старушка мать, некогда революционерка и подпольщица, догадается, что что-то не так. Но она, как назло, каждый раз отвечала одно и то же, как будто сама пыталась ему что-то передать: «Ну и слава богу. А женитьба — дело такое, хочешь жениться — женись, а нет — и не надо. У меня все хорошо». Это нервировало Ледяхина, который теперь уже начал подозревать, что и мать его находится вовсе не в Москве, а тоже в каком-нибудь Привольске. Но объяснялось все просто: ей действительно было больше нечего сказать, и поскольку ум у нее стал с возрастом слабеть, то она благополучно забывала, что там и в какой форме говорил сын в прошлый раз. Зато фокус Ледяхина не прошел мимо внимания майора Кручинина, который, услышав однотипную информацию о строительстве дома и подумывании жениться в четвертый раз, спросил у Ледяхина, как долго он собирается сообщать матери о построенном доме и предстоящей женитьбе. Ледяхин смутился и сказал, что, наверное, больше не будет.
