— Есть еще вера, — заметил Максим, слегка подавленный неожиданным красноречием Зонца.
— Да, вера в государство. Как, например, на Западе. Но у нас ее нет. И никогда не было. Только опять же, если под страхом. Как нас крестили силой, так и верим.
— Я вообще-то про бога, — робко заметил Максим.
— А это вообще ерунда. Реально верующих у нас
в стране единицы. Церковь отделена от государства. К тому же сколько у нас конфессий? Это даже не обсуждается. Иными словами, государство должно обеспечивать отходные пути. А таковыми могут быть только духовные ценности. Отдушина. Некое отстранение. А откуда им взяться? И тут мы возвращаемся к ВИТЧу. Когда безликой становится интеллигенция, за ней таким же становится и остальной народ. Интеллигенция — это дрожжи. Должно быть какое-то брожение.
«Ты, однако, еще и философ», — подумал Максим, но вопрос о ВИТЧе его зацепил за живое.
— Знаете… может, вы и правы. Но посмотрите на меня. Я писатель. Закончил литинститут. Подавал надежды. Моя повесть «Чтобы все по-честному» была обласкана критикой и коллегами. Разговоры о новом молодом писателе и так далее. Потом были менее удачные вещи, но неплохие. Была, конечно, и откровенная халтура. Кроме того, смею заметить, я занимался искусствоведением. Возможно, это даже в большей степени мое призвание, чем литература. Но чем я занимаюсь сейчас? Пишу? Нет. Сижу, правлю чужие бездарные сценарии, кропаю статейки в разные журналы. Причем никому не нужны мои знания, а ведь я уверен, что в стране наберется не более полутора десятков людей, которые с таким же рвением отсматривают новое кино, читают новую литературу и так далее. Так чем вам не ВИТЧ?
Зонц покачал головой.
— Это не ВИТЧ. Скажите, вы довольны своей жизнью?
— Скорее нет, — хмыкнул Максим.
— Вы считаете свое нынешнее положение соответствующим вашим, ну, пусть не талантам, но хотя бы знаниям?
— Нет.
— Вот то-то и оно, — заключил Зонц. — А люди с ВИТЧ, по мнению Блюменцвейга, — это люди, которые больше не рефлексируют. Они вполне довольны тем, что изменили сами себе. Слышал такой термин «творческое самоубийство»? Так вот это счастливые творческие самоубийцы. Живые трупы. Мертвые души. Которых скушала реальность. Был такой английский поэт Хаусман, не слышали?
— Очень даже слышал, — обиделся Максим на подозрение в невежестве, хотя что именно этот поэт написал, не помнил.
— Ну вот у него был такой стишок. В вольном переводе с английского звучит примерно так:
Медведь огромный — вот нахал!
Ребенка не моргнув сожрал.
Тому ж, похоже, все равно,
Что он едою стал давно.
[1]
На последних словах Зонц неожиданно захохотал, но оборвал свой смех так же резко. Нет, у него явно была какая-то кнопка.
— Иными словами, все это — мертвые души. Которые творят для мертвых душ. Вам, кстати, нравятся «Мертвые души»?
— Гоголя? — растерялся Максим.
— Нет, Гегеля, блин! Ну Гоголя, конечно.
— В общем да, — пожал плечами Максим.
— А знаете, что единственной живой душой на весь роман является Чичиков? Все остальные — мертвы либо в прямом смысле, либо в переносном. А почему? Потому что они мыслят узко, не глобально. Даже самые деловитые из них смешны. Они не готовы ничем поступиться ради высоких интересов. И только один Чичиков готов голодать, мерзнуть, врать, изворачиваться, колесить по России.
— Но это ж ради собственной наживы.
— Может быть. Но главное — это сделать большое дело.
— Хорошее дело — государство обманывать и мертвыми торговать.
— Ну, во-первых, мертвыми торгуют и все остальные, если помните. Только он покупает, а они продают. Во-вторых, у нас невозможно государство не обманывать, потому что иначе оно тебя самого обманет. А в-треть-их, он — сам себе государство. Полагаю, он вообще единственный свободный человек в этом романе.
— Поэме.
— Неважно.
— Я немного запутался… И потом, вы… слегка передергиваете идею Блюменцвейга.
Зонц отвлекся от дороги и с интересом посмотрел на Максима.
— Вот как? В чем же?
— Блюменцвейг не имел в виду, что всякий талант есть благо для серого общества. Талант, который выделяется из этого общества ради собственной выгоды за счет еще большего оболванивания общества, страшнее самого серого носителя ВИТЧ.
— Да? — задумчиво переспросил Зонц.
— Да, — твердо сказал Максим. — И Чичиков здесь не лучший пример свободного творческого человека.
— Ну что ж… Может, вы и правы. Хотя, по-моему, сам Блюменцвейг этим тоже грешил. Когда создавал свои театры дегенератов, общества вкладчиков и всякие дикие объединения.
Максим снова почувствовал в интонации Зонца ка-кое-то внутреннее восхищение и даже теплоту по отношению к Блюменцвейгу. Словно он говорил о духовном брате.
— Может быть, но совершенно очевидно, что все эти партии были ему глубоко до лампочки. Ощущение, что он как будто с кем-то боролся.
Зонц достал сигарету и нажал кнопку прикуривателя.
— А он действительно боролся. Сам с собой. И с фоном. Заметь, все его начинания идут вразрез со временем, а их распад происходит именно тогда, когда они начинают сливаться с этим фоном.
— Да, — задумчиво согласился Максим. — Боролся. Или оттягивал.
— Что?
— Не знаю. Он похож на человека, который, потеряв любовь, бросается во все тяжкие. Это какой-то бесконечный вызов себе и реальности.
— Может быть…
Зонц прикурил и, выпустив тонкую струю дыма, добавил:
— Только не надо забывать, что мы сейчас обсуждаем человека, который, полагаю, не совсем психически здоров. Посему… немного критичности не помешает.
Тут Зонц неожиданно рассмеялся. На сей раз смех его почему-то показался Максиму особенно неприятным и фальшивым.
— Впрочем, — сказал Зонц после паузы, — бог с ним, с Блюменцвейгом. У нас другие задачи.
XV
В городе С., что располагался рядом с Привольском, они сделали небольшую остановку и пообедали в ресторане небольшой, но по-московски дорогой гостиницы. За все платил Зонц, что добавляло нервозности в состояние Максима, который ужасно не любил быть кому-то что-то должен.
Попутно они осторожно интересовались у местных жителей насчет Привольска. Сам Зонц в этих краях ни разу не был и потому слегка путался, несмотря на довольно подробную карту, где никакого Привольска не было, только точка, поставленная чьим-то жирным фломастером. Единственное, что смущало Максима, — это то, что их визит был как будто инкогнито. Было не совсем понятно, почему Зонц не может обратиться (со своими-то полномочиями) напрямую к местным властям — те-то наверняка знали, где, что и почем. И вообще их должны были встретить какие-то чиновники или как там принято у власть предержащих. Вместо этого советник президента по культуре спрашивал у местных жителей, где тут Привольск, словно был простым заблудившимся туристом. Впрочем, возможно, Зонц не хотел подымать волну. Вел свою игру и не хотел впутывать в нее лишних людей. Он был элегантен и бесшумен, как пантера.
