— Простите, ради бога, за опоздание, Максим Леонидович, — сказал Зонц, выруливая на дорогу. — Готов искупить свою вину хорошим обедом.
Максим промычал что-то невнятное и бросил взгляд на переднее пассажирское сиденье.
Там сидел какой-то тип с рыжей шевелюрой, которая упиралась в потолок салона. Услышав мычание Максима, он обернулся и, улыбнувшись, тоже протянул руку.
— Валентин Гусев.
Одет он был элегантно и даже слегка вычурно: особенно Максиму бросился в глаза галстук-бабочка — розовый в зеленых крапинках.
— Валентин — мой советник по финансово-экономически-юридической части, — встрял Зонц. — Высококлассный специалист.
Гусев гордо тряхнул рыжей шевелюрой, но ничего не сказал. Зонц тут же заполнил возникшую паузу.
— Вас, Максим Леонидович, возможно, удивляет, что я сам веду машину?
Максима это совершенно не удивляло, но он только пожал плечами.
— Так это потому, что люблю рулить. И разруливать. Ха-ха! А когда пускаешь другого человека за руль, ты как бы доверяешь ему свою жизнь.
— Как я вам сейчас, например, — заметил Максим.
Зонц рассмеялся.
— Да, но машина-то моя.
— Тоже верно, — согласился Максим, подумав, что по большому счету с самого рождения он находился в положении человека, доверившего кому-то свою жизнь или, образно выражаясь, едущего в чьей-то машине. В советское время это были сначала родители, потом педагоги, потом власть. Затем за штурвал взялась жена, заставлявшая его ходить по всяким ОВИРам, а позже — учить иврит и искать работу в Израиле. В Америке он зависел от эмигрантской тусовки, которая давала ему работу. В новые времена он ни от кого не зависел, но это была независимость ненужного человека.
Максим подумал, что ехать в чьей то машине иной раз приятнее и надежнее, чем быть вовсе выброшенным из нее. Но где кончаются зависимость и компромисс и начинаются самоотречение и потеря своего «я», он не знал. А что если покойный Блюменцвейг был неправ насчет убогости простого человеческого покоя? Что если искусственное (от слова «искусство») будораженье жизни — бессмыслица? И не надо взваливать на себя неподъемный крест миссионера. А надо просто плыть по течению жизни, стараясь принять максимально удобную позу…
Максим почувствовал, что снова засыпает. Он прикрыл глаза, но тут же стукнулся виском о стекло. Ехали они на этот раз очень быстро, и джип слегка заносило на поворотах, швыряя покорные тела пассажиров из стороны в сторону. Видимо, так Зонц пытался компенсировать свое собственное опоздание. При этом он явно злоупотреблял своей принадлежностью к власть предержащим. По крайней мере создавалось впечатление, что он только и ждет, что их остановит какой-нибудь добросовестный гаишник, которому можно будет ткнуть в нос красную или какую-то там корочку. Панкратов молчал. Молчал и Гусев. Возможно, причиной тому было их подчиненное положение. Зонц обернулся к Максиму и вопросительно вздернул подбородок:
— Есть новости?
— Блюменцвейг, например, погиб, — сказал Максим каким-то будничным голосом.
— Вот те раз! — воскликнул Зонц и поцокал языком. Вы что ж, ходили к нему?
— Да нет… Позвонил просто.
— Мда-а… Жаль. Хотя он и был слегка чокнутым. Он ничего вам не передавал?
— В каком смысле?
— Ну я не знаю.
— Да нет. И с чего бы он мне стал что-то передавать? Он же не болел, а под поезд попал.
— Понятно… Будете сегодня брать интервью?
— Не знаю… Как получится… Я взял диктофон на всякий случай. Там видно будет.
— Это точно.
Максим какое-то время подождал, не получит ли беседа продолжение, но, не дождавшись никакой реакции со стороны Зонца, закрыл глаза и вскоре задремал. Он снова перенесся в гостиную с телевизором. Снова по бокам сидели жена и дочка. Снова у ног лежал пес. И снова, откуда ни возьмись, завыла сирена. Максим расцепил слипшиеся веки и зачмокал пересохшими губами. Сиреной оказался гудок Зонца.
— Ты дашь мне проехать или нет?! — кричал Зонц, отчаянно сигналя едущему впереди грузовику, которого мотало по всей дороге, как пьяного. Наконец Зонц чертыхнулся, пересек двойную сплошную и обогнал того по встречной. Мужик за рулем грузовика посмотрел на сидящих в джипе и дружелюбно-враждебно осклабился.
— Далеко еще? — пробормотал Максим и потянулся.
— Почти приехали, — ответил Зонц. — Только сначала перекусим.
Максим почувствовал, что у него нагрелись колени. Пока он спал, дождливая погода сменилась небывалой жарой. Выглянувшее солнце ударило по мокрому асфальту, и теперь тот дымился, как будто они ехали по дороге в ад. От земли тоже шел пар. В салоне стало невыносимо душно, и Зонц включил кондиционер.
Еще через четверть часа они припарковались напротив небольшого придорожного кафе, сложенного в виде бревенчатой избы.
— Привал, — коротко выдохнул Зонц и заглушил мотор.
Помощник сурово сказал, что не голоден и потому посидит в машине.
— Как знаешь, — сказал Зонц и вышел из джипа. Следом из салона выкарабкались Гусев и Максим.
Из динамиков, установленных под карнизом крыши кафе, неслось что-то шансонное про фраера, фуфло, зону и горькую судьбу.
Гусев, поправив бабочку, вежливо заметил, что, кажется, Зонц выбрал не самое удачное место для перекуса. Зонц сказал, что, во-первых, Гусева как юриста не должен смущать лагерный шансон — в этой стране все живут давным-давно как на зоне, то есть по понятиям. А во-вторых, до Привольска еще час езды, а потом времени на еду вообще не будет. Максим отказался от комментариев. Как говорится, и не в таких едали.
В кафе было тихо и душно. Под потолком сонно шуршал огромный вентилятор, гоняя своими грязно-белыми лопастями теплый воздух по деревянным столам и стульям. На полу у барной стойки спал жирный кот. Изредка он поднимал свою осоловевшую от еды и жары морду и, щуря правый глаз, водил ленивым взглядом по помещению, как бы проверяя, все ли в порядке. Затем безвольно ронял тяжелую голову на бархатные лапы. И каждый предмет, и каждое живое существо в этом сонном царстве было под стать этому коту. Даже мухи, казалось, летали как-то неуклюже и тяжело, словно продирались сквозь вязкий воздух. Неудивительно, что и официантка, плечистая баба неопределенного возраста, стоявшая за стойкой, подошла к столу новоприбывших посетителей не сразу, а только тогда, когда Зонц, которому надоело ждать, громко хлопнул в ладоши. Впрочем, звук этот как будто бы тут же утонул в густом киселе липкой атмосферы. До официантки он, впрочем, долетел. Она сгребла в охапку несколько экземпляров заламинированных меню, выплыла из-за стойки, переступила через кота и подошла к столику.
— Любезная, — в какой-то церемонной дореволюционной манере обратился к ней Гусев, — мне бы сразу, если можно, воды какой-нибудь похолоднее.
