Зонц что то шепнул Панкратову на ухо, и тот кивнул.
— Я, пожалуй, пройдусь, — тихо сказал Максим Зонцу. — Я ведь не нужен?
— Что? А-а. Да. Идите. Только далеко не отходите.
На улице Максим закурил и огляделся. Куда идти, он не знал. Вдали виднелся химкомбинат. К нему вела улица Ленина, то бишь теперь майора Кручинина (именно на ней и находился НИИ). Ее пересекала другая. К пересечению Максим и отправился. На углу стояло здание продмага с заколоченными дверьми. Кривая табличка на магазине гласила: «Улица Блюменцвейга, д. 1». «Бывшая Коммунистическая» было приписано от руки чуть ниже. Словно кто-то здесь мог заблудиться. То, что две единственные улицы Привольска были переименованы, Максима не удивило — он был готов к изгибам местной логики, — но то, что он увидел, подойдя к магазину, поразило его воображение. Можно даже сказать, Максим остолбенел. Он помнил слова Купермана о скрытом за зданием НИИ мемориале, но такого все-таки не ожидал. Это была огромная бронзовая скульптурная композиция метров в пятнадцать высотой. Оставалось только гадать, где, да и на какие средства, Горский (а это была явно его рука) умудрился ее отлить. Композиция изображала двух мужчин, один из которых сидел на чем-то вроде поваленного дерева, другой стоял, глядя куда-то вдаль. Сидевшим, судя по телогрейке, был Блюменцвейг. Стоявшим, судя по военной форме, был майор Кручинин. Вся композиция напоминала памятник Минину и Пожарскому. Единственным отличием (скорее даже идеологического характера) было то, что Минин и Пожарский собирались изгонять врагов, а Кручинин и Блюменцвейг сами собирались убегать. По крайней мере это следовало из названия композиции «Перед побегом», которое Максим прочитал, когда подошел к основанию скульптуры.
«Да… на такую славу, думаю, даже Блюменцвейг вряд ли рассчитывал», — подумал он, запрокидывая голову и рассматривая детали творения Горского. Потом он опустил голову и стал рассматривать большой стенд, который находился на пьедестале и был посвящен Привольску и его жителям. Он так и назывался: «Из истории лагеря Привольск-218». Под толстым стеклом стенда была приклеена пара десятков черно-белых фотографий с подписями. В частности, была фотография трансформаторной будки, под которой стоял следующий текст: «Знаменитая трансформаторная будка, в которую врезался Файзуллин А.И., предпринявший знаменитую попытку перелететь забор Привольска на знаменитом самодельном дельтаплане». Была еще размытая фотография какой-то норы с подписью: «Знаменитый лаз, через который Я. Блюменцвейгу удалось осуществить свой знаменитый побег под носом у охранников знаменитого привольского концлагеря». Были тут и фотографии крематория, и карцера, и даже каких-то невнятных орудий пыток. Единственное, что смущало Максима, — это количество слова «знаменитый» во всех подписях. Практически каждое описание фотографий на стенде начиналось именно с этого слова: «Знаменитое дерево, под которым…», «знаменитый кирпич, которым…», «знаменитый гвоздь, с помощью которого…» и так далее. Казалось, привольчане были уверены, что, как только мир узнает о Привольске, все здесь обрастет легендами и станет знаменитым, поэтому они решили заняться, так сказать, подготовкой почвы. Это напомнило Максиму семью одного его знакомого художника. Когда он пришел к ним в гости в первый раз, не сразу смог понять, в какой системе летоисчисления те живут. Он спросил художника о том, когда была написана какая-то картина. Жена художника ответила за мужа: «Эта картина была закончена совсем недавно». Неожиданно муж возразил: «Ой, ну что ты! Это ж было до банки!» Жена поспорила: «Нет, после банки!» «А я говорю, до! — вскипел муж. Максим недоуменно вертел головой, пытаясь понять, о чем идет речь. Затем появился малолетний сын художника и сказал, что мама права, что картина была закончена где-то с год после банки. «А я говорю, год до банки!» — разозлился глава семейства. «Да ты вспомни! — всплеснула руками жена. — Два года после банки у тебя была выставка, и к ней ты и закончил картину!» Чувствуя неумолимо надвигающееся сумасшествие, Максим поинтересовался, о какой банке идет речь и почему все исчисляется до нее и после нее, как до Рождества Христова и после. Оказалось, три года назад у художника на кухне появилась пятилитровая банка с компотом из сухофруктов. Причем не покупная, а явно ручной, так сказать, работы. Никто не знал, откуда эта банка появилась и кто ее принес. Сами они компот никогда не варили, да и не очень любили. Если же это был кто-то из гостей, то тоже странно: кто ж ходит в гости с пятилитровыми банками? Так или иначе, все события в их жизни незаметно поделились на «д. б.» (то есть до банки) и «п. б.» (то есть после банки). Кому то это могло показаться диким, но сами они не только привыкли к подобному календарю, но и умудрились приучить к нему некоторых из своих гостей. По крайней мере Максим собственными ушами услышал, как на одной из посиделок приятель художника, поэт Зубцов, пытаясь поточнее вспомнить, когда познакомился с художником, сказал, что это было после банки. Вообще, если вдуматься, то ничего такого уж удивительного в этом нет. В конце концов, время есть понятие относительное и у разных народов исчисляется по-разному. У евреев отсчет идет с Сотворения мира. У христиан с Рождества Христова. У японцев и того хлеще: каждый раз с начала правления очередного императора (то есть дальше сотого года они физически не могут двинуться?). Почему бы в таком случае не принять летоисчисление, в котором главной точкой отсчета будет появление на кухне банки с компотом? Все нормально. Немного, конечно, странно, но не более. Похоже, что привольчане тоже жили в своей системе координат. По крайней мере Максим бы не удивился, если бы узнал, что в Привольске и время тоже течет по каким-то своим законам, и на дворе стоит совсем не двадцать первый век, а все еще конец двадцатого или, например, просто первый век.
Вернувшись от этих мыслей к стенду, Максим бросил на фотографии и скульптуру прощальный взгляд и пошел дальше по улице имени Блюменцвейга: мимо здания кинотеатра и небольшого скверика. Но уже через несколько минут уперся в стену — Привольск был воистину небольшим городком. Возвращаться в НИИ не хотелось, но деваться было некуда. Разве что на бывший химзавод наведаться. Но туда почему-то не тянуло. Максим посидел какое-то время на лавочке, потом покурил на ступеньках полуразрушенного кинотеатра, в котором явно давно не шло никакое кино. Затем встал и еще немного прогулялся. Обогнул здании НИИ и нашел «знаменитую» трансформаторную будку, в которую врезался знаменитый Файзуллин. Правда, он ожидал увидеть на ней мемориальную доску, но до этого, видимо, руки у привольчан еще не дошли. Наконец вернулся в НИИ. По дороге встретил несколько бредущих из института привольчан.
«Надо же, — подумал Максим, глянув на часы. — Управились за полтора часа».
В холле института было пусто. Максим зашел в конференц-зал. Привольчан там уже не было, но оставались Куперман, Зонц, Гусев и Панкратов. Панкратов сидел на стуле в углу и равнодушно ковырялся во рту зубочисткой. Куперман и Зонц о чем-то говорили, облокотившись о сцену. Рядом за столом, заваленным многочисленными листками, бланками договоров, бухгалтерскими ведомостями и прочим, сидел Гусев и что-то торопливо писал.
— А-а, вот и наш литератор, — радостно воскликнул Зонц, увидев Максима. — Ну что, трогаемся, а? Валентин Игоревич?
