Теперь, когда и дядя Миша был опрошен, можно было со спокойной совестью отправляться восвояси, хотя и ежу понятно, что майор будет делать из него отбивную котлету, как будто это он лично Серикова в петлю затолкал. Стоило ему сделать шаг за порог, как многочисленные зеваки хлынули в дом, но были встречены таким отборным матом со стороны Зимина, обычно сдержанного на ругательства, что притихли и только спросили, не надо ли чем пособить. Зимин только с досадой махнул рукой и вышел из дома.
Черепицын предложил фельдшеру подвезти до дома, но тот только мотнул головой.
Уже в уазике сержант кинул последний взгляд на дом и увидел, как из дверей, озираясь, вышел дядя Миша. В руках у него была удочка.
— Ну что за люди! — сплюнул в сердцах Черепицын и завел мотор.
26
30-го декабря Антон встал поздно. Вчерашнее вспоминалось с трудом. Был какой-то разговор с Сериковым, какие-то философские дискуссии с Зиминым, но всё в таком плотном тумане, что, если бы ему сказали, что это ему лишь приснилось, он бы не удивился. А вот то, что он все-таки добрался без приключений до дома, его порадовало.
Голова, как ни странно, не болела. Да и вообще настроение было боевое.
Последние два дня они с Ниной лихорадочно собирали вещи и готовились к переезду. Маячившая впереди новая жизнь давала такой выброс адреналина в кровь, что казалось, не к переезду они готовятся, а к медовому месяцу (которого у них, кстати, никогда не было). Ни дать ни взять — пара молодоженов. Нина это тоже заметила. Все мелкие ссоры и пустячные перебранки в одночасье испарились, уступив место какому-то глупому щенячьему восторгу. Они смеялись, выбрасывая ненужную рухлядь и укладывая самое необходимое. Перешучивались, прыгая по комнате и спотыкаясь о раскрытые чемоданы, из которых выглядывали любопытными змеями галстуки и рукава рубашек. Веселились, сидя на полу и рассматривая свои старые фотографии, с которых на них снова смотрели они, а не какие-то чужие люди.
К нечаянной радости, среди огромной кучи «фотошедевров» обнаружилась и одна из их самых первых совместных фоток, которую они уже давно отчаялись найти. Снимок был сделан через пару недель после приезда Антона в Большие Ущеры. Он тогда только-только познакомился с Ниной, случайно оказавшись одновременно с ней в гостях у Климова. Там их и «сщелкал» радушный хозяин. Страсть между Ниной и Антоном вспыхнула быстро, как в романах. Но Антон был в делах любовных не особо опытен, и Нина взяла инициативу на себя. После одной из вечеринок у инженера, когда Антон сильно выпил, Нина потащила его к себе (до этого Антон ночевал прямо в библиотеке). Естественно, обстоятельства подталкивали к действию. Оказавшись в одной постели, удержаться от любовной страсти они не могли. Но Антон был настолько пьян, что у него просто ничего не получилось. Они какое-то время еще покувыркались, а затем Антон, утомленный и расстроенный неудачей, посмотрел на Нину и сказал фразу, от которой Нина полночи хохотала и потом часто припоминала ее Антону. Он сказал (слегка заплетающимся языком) следующее: «Обратите внимание, Нина Егоровна. Исторический казус. Редкий случай, когда верхи хотят, а низы не могут». Теперь, сидя на полу и глядя на блеклую фотографию, они вспоминали ту историю и смеялись до слез.
Чувства, которые за восемь лет притупились, вдруг обрели второе дыхание.
Они и до этого редко ссорились, но теперь даже мелкие обиды и опрометчиво брошенные слова — все тонуло в океане общей цели.
Как под обожженным участком тела медленно, но верно зреет розовая морщинистая пленка новой кожи, так обновлялись и клетки их обветренных, загрубевших отношений. И это было больше, чем любовь и страсть. Хотя, если верить одному французскому писателю, утверждавшему, что влюбленные смотрят не друг на друга, а в одном направлении, то можно было бы сказать, что Антон и Нина были такими влюбленными, так как смотрели в одном направлении, — а другого у них и не было.
Идти в библиотеку Антону не хотелось, да и какой смысл? Глотать книжную пыль и вылистывать чужие мысли? Глупо. Он сидел на кухне, пил обжигающий чай и думал о том, как быстро люди расстаются со своим прошлым. Уже сейчас годы, проведенные в Больших Ущерах, казались ему одной большой и нелепой ошибкой, и он искренне не понимал, что здесь делал столько времени. Как там у классика марксизма? Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым? Нет. Вроде не так. Смеясь, человечество расстается со своим прошлым. Небольшая перестановка слов, и смысл, хитро подмигнув, как будто меняется. В первой фразе вызов. «Человечество, смеясь!» Во второй неизбежность. «Смеясь, человечество». Всё не то. О прошлом вообще не хотелось думать. Тем более плакать или смеяться. Потом — может быть. Но не сейчас. Сейчас ему хотелось смеяться, встречаясь с будущим. Но на этот счет у Маркса ничего не было сказано.
Нина тем временем накинула шубу, мотнула головой, высвобождая волосы из-под воротника и, приложившись сухими теплыми губами к небритой щеке Антона, выбежала в магазин за продуктами.
Антон допил чай и пошел чистить зубы. Он всегда чистил зубы после завтрака, считая привычку человечества делать это до еды непрактичной до глупости — зачем чистить до, если после все равно будешь набивать рот едой? «Надо бы еще побриться», — подумал он и засунул зубную щетку с намазанной пастой за щеку. В этот момент зазвонил телефон. Не вынимая щетки изо рта, Антон рванул наперерез звонку — в преддверии переезда он периодически созванивался со своим бывшим профессором, который посвящал Пахомова в подробности будущей работы. Но в этот раз звонившим был Бузунько.
— Алло, Пахомов? Бузунько говорит. Алло?
Антон, вынув щетку, но не имея возможности выплюнуть булькающую во рту массу, пробубнил что-то малопонятное.
— Антон, ты?! — снова закричал майор.
Антон схватил чашку со стола и, сплюнув туда пасту, раздраженно ответил:
— Да, да, Петр Михайлович, я. Что дальше?
— А ничего, — неожиданно срезал его майор. — Про Серикова слыхал?
— Нет, а что? — испуганно спросил Антон, чувствуя снова приближение того темного и большого, что преследовало его последние дни.
— Повесился.
Тут возникла пауза, которую нарушать ни майору, ни Антону не хотелось. Любая реплика («Как?! Когда?!») была бы пошлой и глупой, как будто время и подробности смерти могли изменить или смягчить свершившийся факт.
— Значит, так, — не дождавшись ответной реакции, решил заговорить первым майор. — Одевайся и дуй ко мне. Надо покумекать.
— Ладно, — сказал пустым голосом Антон и повесил трубку.
Нужно было одеваться, но в голове уже заскрипела ржавыми болтами карусель мыслей.
«Черт! Черт! Ведь вчера же еще… А я… А что я? Разве я мог что-то сделать? Изменить? Повернуть? Выходит, я совсем ни при чем. Или при чем? Ах ты, черт! Ну зачем? Ах, да! Сын… письмо это глупое. Как-то всё криво. А зачем я майору? Что смерть Серикова меняет? Хотя да, ему, конечно, будет от начальства нагоняй. Как будто он виноват. Ну а я при чем?»
