— Чего раздачей?
— Литературы, литературы, конечно. Слоны — это так, для образности. Вот тебе список произведений. Вызывай библиотекаря, Пахомова значит. Составляйте список всех ваших, наших деревенских, благо, не в Москве живете, народу не много. Потом топайте в библиотеку. И каждому по отрывку выделяйте. Чтоб все население было охвачено, так сказать. Ну и чтоб ничего лишнего из списка не болталось. До последней буквы раздать. Ну, себя не забудь, конечно.
— А как раздавать-то, товарищ майор? Повестки, что ли, всем разослать?
— Какие повестки?
— Ну, там, «явиться в отделение милиции»
— Сдурел, что ли? — возмутился майор. — Ты б еще приказ об аресте всем разослал. Не волнуйся, оповещение — не твоя забота. Копии оповещений из райцентра прислали, целую пачку, так что хоть на бумагу не будем тратиться. С утра вон Катька с подружкой по деревне носятся. Сегодня в семь вечера в клубе полный сбор. Так что у тебя с библиотекарем на всё про всё. — Бузунько глянул на часы, — 8 часов. Дал бы я тебе Везунцова из райцентра, да заболел гад — по закону не имею права его дергать. Но, я думаю, вдвоем с Пахомовым вы и так справитесь. У нас ведь человек девяносто проживает, не больше?
— Девяносто семь. Это если с детьми. А так… чуток поменьше.
— Ну вот.
— А кто экзамен принимать будет?
— Какой? А-а, этот. Комиссия из города приедет. Аккурат 31-го.
— Ясно.
— Еще вопросы есть?
— Никак нет, товарищ майор. Вру. Есть. А что, ежели кто хворый там, или уехал?
— Чтоб никаких хворых или уехавших. Хворые пусть учат дома, уехавшие будут учить по месту пребывания. А кто у нас уехал?
Черепицын пожал плечами:
— Да никто, вроде, я так спросил, на всякий случай.
— Ну, никто, и слава богу. Всё. Выполнять приказ.
И майор намеренно твердым шагом направился к двери, но на полпути обернулся и, слегка понизив голос, добавил:
— Кроме Пахомова об указе пока никому не говорить. До собрания. Это приказ.
— Слушаюсь, — так же понизив голос, ответил Черепицын. — А Поребрикову можно?
— Кому? А-а, узнику твоему. Ему можно. И майор вышел из кабинета.
Надо было начинать действовать. Сержант подтянул телефон, полистал служебную записную книжку и набрал Пахомова.
Библиотекарь, слава богу, оказался дома.
После звонка Пахомову Черепицын посидел какое-то время, держа телефонную трубку в правой руке и прикидывая дальнейший план действий. Затем положил трубку и пододвинул список писателей и их произведений поближе.
Большинство авторов было ему незнакомо. Большинство произведений не вызывали в душе положительно никакого отклика. «Черт-те что, — подумал Черепи-цын. — А ведь и вправду учить придется и как в школе у доски отвечать». Именно этот факт волновал сержанта больше всего. Еще в школе, в классе пятом, читая вслух басню Крылова про волка и ягненка, он допустил глупейшую оговорку, прочитав вместо «как смеешь ты, наглец, нечистым рылом здесь чистое мутить питье мое» — «как смеешь ты своим нечистым рылом здесь чистое мутье питить мое». Оговорка была нелепой и бессодержательной, но весь класс так и рухнул от смеха. С тех пор Черепицыну время от времени снилось, что он снова стоит у доски. И что ему снова надо читать эту проклятую басню. И твердо зная, как правильно надо произнести строчку про питье, он каждый раз, приближаясь к ней, путался и в итоге читал неправильно. И снова: грохот парт, дебильные рожи ржущих одноклассников и покрасневшая учительница, с трудом сдерживающая свой смех. Теперь сон, прикидывающийся реальностью, угрожал превратиться в эту самую реальность. Черепицын быстро проглядел список, но басен там не было, и это его немного успокоило. Затем, чтоб не терять время в ожидании Пахомова, он взял чистый лист бумаги и начал наугад делить выданные произведения на количество жителей деревни Большие Ущеры. В среднем выходило не так уж и много. К тому же Черепицын рассчитывал, что местная интеллигенция, например библиотекарь Пахомов и, допустим, фельдшер Зимин из медпункта, возьмут на себя чуть больше, чем среднестатистический большеущерец. Помимо этого сержант вспомнил, что у него в обезьяннике третьи сутки томится Поребриков. Это был тоже явный кандидат на получение сверхнормы.
Поребриков, как и почти все взрослое мужское (а впрочем, и женское) население Больших Ущер, работал на молокозаводе. Но время от времени (как правило, это был понедельник), когда ослабленный алкоголем организм Поребрикова давал сбой, а сознание противилось всяческой мысли о работе, он звонил на проходную и говорил, что здание молокозавода заминировано. В первый раз был большой переполох — даже губернатор приезжал. Тогда Поребрикова быстро вычислили, дали два года условно и взяли на поруки. Но потом, когда угрозы стали поступать с завидной регулярностью (примерно раз в два месяца), никто уже не нервничал, работу не бросал и губернатора зря не тревожил. Дело решали локально и полюбовно. Поребрикову давали пятнадцать суток, и он их тихо отсиживал в обезьяннике местного отделения милиции. Причина такой снисходительности крылась в золотых руках Поребрикова, ибо не было никого во всей округе (а возможно, и в целом районе), кому бы в свое время этот телефонный хулиган что-нибудь да не починил. Он одинаково ловко справлялся и с устаревшим медицинским оборудованием, и с ржавым жигуленком, и с неисправным холодильником, и вообще любым предметом, который требовал специального технического подхода. За это ему готовы были простить и срыв работы комбината, и многочисленные запои, не говоря уже о сущих мелочах, как, например, драку в заводской столовой, которую он затеял, потому что не пожелал пропускать вперед себя начальника смены. И даже когда в прошлом году Поребриков по пьяному делу умудрился утопить в речке заводской «ЗИЛ», никто слова не сказал. Все знали: протрезвеет и всё исправит. И действительно — «ЗИЛ» Поребриков вытащил, отремонтировал, и тот стал работать даже лучше прежнего. Правда, через пару недель «ЗИЛ» он все-таки угробил, въехав на нем в телеграфный столб. Но и тут никто не повел бровью. Поребриков отоспался, протрезвел и собрал злосчастный самосвал заново, позаимствовав необходимые детали с заводской свалки. Свой нынешний пятнадцатисуточный срок местный Кулибин отбывал за очередной хулиганский звонок на проходную завода.
«Вот тебе-то, голубчик, я и дам что-нибудь позаковыристее», — думал Черепицын, сам толком не зная, что же из списка таковым является, ибо заковыристым казалось положительно все.
В этот момент в дверях появился запыхавшийся Пахомов.
— Что стряслось-то? — спросил он, кинув встревоженный взгляд на Черепицына.
5
Катька и Танька давно заполнили извещения и теперь бегали по дворам, разнося проклятые бумажки. Извещение для Климовых Катька приберегала на финал, так как очень уж ей хотелось задержаться у инженера, а заодно поглядеть в бесстыжие глаза климовского сынка. Танька же решила последнее извещение отложить для тракториста Валеры, который ей давно и отнюдь не безнадежно нравился. То, что не безнадежно — это Танька давно просекла. В свои неполные девятнадцать Танька умело пользовалась всем спектром данной ей от природы красоты и при желании могла вскружить голову даже самому верному однолюбу. Но из целого ряда претендентов ее сердце выбрало почему-то именно Валерку. Возможно, потому что Валерка долгое время не обращал на Таньку никакого внимания, и ее это стало задевать. А может, и безо всякой причины — это ж сердце, какой с него спрос?
