Возможно, именно поэтому мама не стала говорить Косте о смерти отца. Раз нет похорон, значит, можно повременить с известием, подготовить сына психологически. Но конспиратор из Костиной мамы вышел плохой. Через пару месяцев, незадолго до Костиного пятнадцатилетия, она проговорилась. Костя почему-то дико обиделся на нее, на полгода забросил школу, ушел жить к приятелю. За эти полгода успел переварить и обиду на мать, и боль от потери отца. Но вместе с душевным выздоровлением пришло внезапное и гораздо более глубинное понимание произошедшей беды.
Он вдруг понял, что лишился не просто отца, он лишился чего-то большего. Смерть отца нарушила какой-то важный природный баланс. Костины родители были, по сути, не просто связкой «добрый – злой следователь» (так они «работали» лишь тогда, когда хотели добиться от Кости признания в каком-то проступке) – они были его адвокатом и прокурором. Защитой и обвинением в одном «родительском» флаконе. Если отец начинал журить сына за лень, мать возражала: у Кости сегодня были тренировки, он устал. Отец спорил, доказывая, что тренировки – не оправдание. Если же, наоборот, мама вдруг ни с того ни с сего начинала сюсюкать, отец одергивал: и так разбаловала, второй день дома не ночует. Теперь возражала мама. Но это на бытовом уровне. В более глобальном смысле они представляли собой два мировоззрения, каждое из которых было по-своему справедливо и несправедливо одновременно. Но именно в их соединении возникала гармония. Ведь адвокат и прокурор, ловя друг друга на нестыковках и противоречиях, не просто спорят о виновности подсудимого. Они заставляют друг друга усомниться в верности своей позиции. А это уже первый шаг к истине. Ибо она рождается не в споре, как думают многие (в споре люди часто кричат, не слыша друг друга, и потому не заботятся об аргументации), она в сомнении.
Сомнение – враг однозначности, а однозначность Костя терпеть не мог. От нее он бежал, как черт от ладана.
Но, к сожалению, именно его склонность к сомнениям часто оказывалась неуместной и неудобной для окружающих. Удивительное дело: самая прямолобая принципиальность не так раздражает людей, как стремление подвергать все сомнению, иначе говоря, стремление к объективности: «Да как он может сомневаться в моей правоте?! А еще друг (партнер, соратник) называется?!» Но на войне сомнения, увы, обходятся дорого. Они крадут время, а время там бесценно. Зато в мирное время сомнения необходимы. Чтобы услышать собеседника. Чтобы понять глубинные причины его позиции.
С Разбириным Костя мог позволить себе такую роскошь. Разбирин не любил тупое рапортование. Но он был каплей в море. Над ним (да и рядом с ним, и под ним) были другие, те, которым все эти рефлексии были до лампочки. Если бы на месте Разбирина был кто-то другой, Костя давно ушел бы на вольные хлеба. Но ведь и Разбирин уже давно не тот. Чем ближе пенсия, тем меньше он хотел выслушивать Костины сомнения. Теперь он старался не трепать себе нервы излишними размышлениями. Партия сказала «Надо», комсомол ответил «Yes». Безопасность страны. Не нам решать. Начальству виднее. И так далее. «Разбирин хочет до пенсии дожить, а ты его думать заставляешь», – сказала как-то Косте Вероника.
Вероника. Не с ней ли Костя снова обрел утерянное после гибели отца чувство баланса? Ведь это она стала второй чашой его весов. Теперь ее нет, и Костина чаша рухнула вниз. До самой земли. Шмяк!
– Можно присоединиться? – неожиданно раздался за Костиной спиной мужской голос.
Костя обернулся и увидел невысокого мужчину в кепке, надвинутой на глаза. В руках у него был бокал с пивом. Прежде чем Костя успел ответить, мужчина приподнял кепку и улыбнулся. Это был Разбирин.
– Вы бы еще газету с прорезями для глаз для конспирации держали, – усмехнулся Костя. – Шпионские страсти прямо.
– Хорошее пиво, – пропустив колкость подчиненного, сказал Разбирин, отхлебнув из бокала и вытерев губы. – Ну что слыхать?
Он поставил бокал на столик и отвернулся. Костя уже привык к этой манере Разбирина слушать, глядя в сторону. Кажется, ему так было проще анализировать информацию.
– Да ничего, посмотрите почту, я там отправил кое-что.
– Да смотрел, смотрел уже. Ты мне, что называется, своими словами расскажи.
– Территория там, похоже, довольно четко разграничена, – продолжил Костя, отхлебывая из бокала и морщась от горького привкуса. – Даже столбики с триколором по периметру расставлены. Это Оганесян правильно написал.
– Ишь ты, страну себе завели, – усмехнулся Разбирин. – Ну а что Оганесян неправильно написал?
– Она больше. Фактически весь микрорайон. Я облазил его вчера от начала до конца. Очертания границ послал по электронной почте. И что самое любопытное, они на чужие территории не залезают. Там хачик один шаурму делает – я думал, самоубийца. Но нет, по другую сторону та же песня, стоят овощи-фрукты, ресторан «Кавказ» работает. Там их навалом. И их никто не трогает. Это я к тому, что вся эта наша конспирация – глупость. Все друг друга в лицо все равно не знают. И никто следить за перемещениями кого-то там не будет.
– Ну, это мы так. Временная предосторожность. Не повредит.
– Еще есть какой-то Геныч, его типа все знают. Ходил я к нему в гости. Ну, тусовка как тусовка – танцы, шманцы. Но Гремлина он знает хорошо. И если там есть хоть какой-то намек на иерархию, стоит повыше него.
– Может, он у них за идеолога?
– Может быть, – задумчиво произнес Костя.
– Ну вот, – вдруг обрадовался Разбирин. – А говоришь, ничего нет. Давай, давай, в самый их мозг проникай. Слишком только не мелькай, а то обычно в таких тусовках навязчивых не любят. Ты у майора был, кстати?
– Был, – с досадой ответил Костя и смахнул воображаемые крошки с поверхности столика. – Только зря. Мутный он. Плюс-минус.
– Что за «плюс-минус»?
– Это у него присказка любимая. Очень точно характеризует всю его мутность.
– Ну, плюс на минус дает минус, как известно.
– Вот именно, – хмыкнул Костя.
– Нет, а с чего он мутный-то? Не, он проверенный.
– Кем это, интересно? – усмехнулся Костя.
– Оганесяном.
– Оганесяном, – повторил Костя и хмыкнул. – И где теперь ваш Оганесян? И когда он успел вам это сообщить?
– В день смерти.
– Очень интересно, – снова хмыкнул Костя. – А что он еще успел сообщить?
– Точно не помню. Помню, сказал, что Хлыстов – наш человек и что он… не сорвется… кажется, так.
– Не сорвется? Василий Дмитриевич, может, поделитесь со мной всей информацией? А то тут, выходит, какие-то разговоры были, а я и не в курсе.
– Да не было никаких разговоров. Ну позвонил. Я и не помню уже. А-а! Он еще засмеялся и сказал, что собирается провести какой-то важный разговор с Хлыстовым насчет... э-э-э. Карася. Что-то типа... «Завтра я выведу Карася на чистую воду».
– Карася? Какого карася? Василий Дмитриевич, вы что, издеваетесь? Вы мне сунули дело с какими-то липовыми свидетелями, а про самое важное ни гу-гу? Вы меня наповал убиваете. Что за Карась-то?!
