– Да мне откуда знать? Какой-то Карась. А! Вспомнил. Я его еще сам спросил, что, мол, за Карась.
– А он?
– А он сказал, что шишка большая.
– Атас. Что ж вы все это время молчали?!
– Я ж говорю, – засуетился Разбирин, чувствуя, что виноват, – как-то значения не придал. Ты ж знаешь, у меня в голове куча дел. На память не надеюсь, от всех отчеты-рапорты требую. И от Оганесяна ждал. Не дождался. М-да. А что тебя, собственно, в Хлыстове смущает?
– Ай, – с досадой махнул рукой Костя, – просто если б я знал, что Оганесян чуть ли не за пару часов до смерти вам о Хлыстове сообщил, я бы к нему вообще не совался.
Скользкий он, как… карась. Хотя и Оганесян, по ходу, не ангел был. Развел там тридцать седьмой год.
– Ну, ангелов среди нас нет.
– Да это ладно. Я вот только одного не пойму. Ну, вот у них территория помечена, столбы покрашены, граница на замке. Ну хорошо, поджоги какие-то были, морды, было дело, били, но убийства. Зачем им было Оганесяна-то убивать? Да еще вот так, на виду у всех… как будто второпях… или напоказ. Что-то тут не так.
– Ты ж сам говоришь – не ангел. Да и потом, его ж не сразу пришили. Тоже ж угрожали поначалу.
– Ну попугал ребятишек, постращал, велика беда. Да вы бы видели те дела по поджогам и дракам. Мало того что их там с гулькин нос, так еще и свидетелей по сто человек на одно дело. И все говорят, как попугаи, одно и то же: никого не видел, ничего не слышал. Свидетели, называется. Если честно, я вообще не очень понимаю, что я там делаю. Расследую дело Оганесяна, что ли?
– И это тоже. Но меня интересует прежде всего организация.
– А если ее там нет?!
– Да? А как же, интересно, все свидетели в один голос утверждают одно и то же? Голос свыше им сказал? А как же они отваживают гастарбайтеров, как выселяют людей? А как же твой Геныч? Ты ж сам говорил, что он, похоже, за главного.
– Это вы сказали.
– А Гремлин?
– Да господи! Гремлин – просто отморозок, каких по Москве сотни. И, похоже, даже среди местных всеобщей любовью он не пользуется. Убийца, скорее всего, он. Это мне и Хлыстов сказал, только вы правы были: взять Гремлина – это зайти в тупик.
– А может, все-таки с Геныча начать?
– Да он открестится. Он не идиот, «Майн Кампф» под кроватью хранить не будет. За что его хватать? Запутался я что-то. Откуда нить-то тянуть?
– На то ты там и торчишь, чтобы это выяснить. Как дочка?
– Нормально. В школу пошла.
– Понятно, – кивнул Разбирин. – Квартира как?
– Хорошая. Будет жаль выезжать. Да и район неплохой, – неожиданно добавил Костя и усмехнулся. – Все-то там у них чинно и гладко. И чисто, кстати. Как при Сталине.
Разбирин отхлебнул пива и посмотрел на Костю.
– А тебе уже и нравится?
– К чему это вы?
– К тому, что мне надо быть в тебе уверенным. А то не хватало, чтоб ты мне начал вещать про то, что это не район, а сказка. Знаешь… у моего зятя брата покалечили. Вступился за какую-то женщину не самой русской внешности. А били ее такие же бритоголовые, типа твоего Гремлина. Так вот, брат моего зятя, русский с головы до пят, теперь благодаря этим уродам инвалид, ему почки отбили и позвоночник повредили. Он теперь в инвалидном кресле до конца жизни кататься будет. А ему двадцать семь лет. Мне что, обвинять эту женщину за то, что она раскосая? Или говорить, мол, сам виноват – не надо было заступаться? Кстати, эта женщина всего на четверть татарка – можно сказать, более русская, чем большинство из этих уродов, которые сами не знают, что у них там в крови плавает. Помимо алкоголя.
– Не надо меня агитировать, Василий Дмитриевич. Я факты собираю, а не адвокатом в суде выступать планирую.
– Я, Кость, тебя и не агитирую. Просто… я ж знаю, что ты о Веронике думаешь.
Костя удивленно посмотрел на Разбирина.
– Это вы о чем?
– Это я о том брюнете в копейке, который на нее наехал. И личность которого не установлена.
– Вы что думаете, если это хачик какой-нибудь окажется, я башку себе наголо побрею? Интересного же вы обо мне мнения.
– Ладно, ладно. Я вижу, что ты не идиот. Просто если этих уродов сейчас не остановить, то завтра они будут лупить всякого, кто на них косо посмотрел. А мне… мне нужен порядок. И голова на плечах.
– Порядок, – хмыкнул Костя. – У них в районе и так полный порядок.
– Не передергивай. Ты знаешь, о каком порядке я говорю.
– Что-то слишком много разных порядков развелось, – сказал Костя и с отвращением отставил недопитый бокал. – Ладно. Пойду я, пожалуй.
– Ну давай.
– Вот еще что, – добавил Костя, спохватившись. – Дайте мне всю информацию по Хлыстову. И Оганесяну.
– А это-то зачем?
– Василий Дмитриевич, вы сначала говорите мне про какого-то «карася», а теперь...
– Ладно, ладно, – перебил Разбирин, – каюсь, все достану… что смогу.
– И информацию по району мне достаньте. Как и когда происходило заселение, как продавалось жилье, какие были руководители или кто там.
– Ясно. Всё?
– Да.
Костя помедлил, прокручивая в голове состоявшийся разговор, но вопросов и просьб больше не было, и он уверенно добавил:
– Пока всё.
XXII
После случая в сберкассе прошло несколько дней. Кроня погрузился в ворох новых забот и вскоре почти забыл эту неприятную историю. Он перевез к себе больного отца (родственница, обрадованная, что наконец сбросила с себя эту обузу, взяла меньше денег, чем Кроня ожидал), созвонился с друзьями-приятелями, которых не видел год, а главное, встретился с Ереминым, тем самым, что предлагал ему работу.
Причина, по которой Еремин рассмеялся, узнав о местожительстве Крони, быстро разъяснилась – многоуровневый комплекс, который собирались строить на месте нынешнего кавказского ресторана и в проектировании которого Кроня собирался принимать непосредственное участие, находился в полукилометре от его дома. Так что смеялся Еремин лишь от радости за Кроню, который будет жить в такой близости от будущего объекта. Никакой злобы или других тайных смыслов в этом смехе не было.
Кроня, который поначалу дул на воду и в каждом встречном уже видел потенциального националиста, попытался взять себя в руки. Время шло, и история в сберкассе постепенно начала казаться ему каким-то дурным сном, неприятным стечением обстоятельств. Но, как всякий русский интеллигент (пусть и технический), Кроня не раз в мыслях возвращался к тому злополучному дню и все пытался понять, надо ли ему было тогда что-то ответить этой гогочущей толпе или нет. Но все, что приходило ему в голову, было нелепо: начни он что-то объяснять или даже вразумлять, над ним стали бы еще больше смеяться, начни он хамить, скорее всего, его бы поколотили. Как ни крути, все не годилось. Сначала он хотел поделиться терзающими его мыслями с отцом, но тот был слаб после череды нескончаемых болезней и вряд ли мог что-то посоветовать. Тем более советы старика он знал наизусть – на все Кронины жалобы у того было два ответа: «Заведи семью» и «Уйди в работу». На первом Кроня давно поставил крест – опыт с женитьбой закончился какими-то неприятными изменами (а бывают приятные?) и еще более неприятным разводом, второй вариант с «уходом в работу» был вполне эффективным средством, но все же не панацеей. Лучше всего это помогало при возникновении мелких житейских недоразумений. При более крупных фиаско Кроня уйти ни в какую работу не мог – маялся, рефлектировал, переживал, несмотря на загруженность. А в том, что случай в сберкассе был больше чем просто недоразумение, Кроне вскоре пришлось убедиться.
