ГЛАВА 10
Проснулся я с таким чувством, будто мне дали снотворное. Где-то дальше по коридору с шумом открывались двери. Раздавались голоса: я их слышал, однако никак на них не реагировал, потому что в голове у меня царил сплошной туман. Мои внутренние часы полностью сбились, и я даже не мог сказать, ночь сейчас или день. Очень важно вести счет времени суток и датам, в первую очередь потому, что это доставляет хоть какое-то облегчение, и кроме того, рассудок сохраняет остроту. Потеряв счет дням, человек скоро теряет счет неделям, а затем и месяцам. Время перестает иметь значение, и полностью утрачивается связь с реальностью. Следовательно, необходимо с первого же дня крепко держаться за время. При любой возможности нужно смотреть на часы на руках у людей, потому что на них обязательно есть цифры; такой вещи, как арабский циферблат, не существует. Пока что я не увидел часы ни у одного из солдат, что было довольно странно. Однако я был настолько сломлен, что подобные соображения не имели для меня никакого смысла. Я мог думать только о том, как бы остаться в живых.
Я по-прежнему находился в состоянии ступора, когда к двери моей кабинки подошли.
— Энди! Энди! Энди! — крикнул через дверь солдат, радостным, праздничным голосом. — Все в порядке, Энди?
— Да, да, все в порядке! — постарался как можно более счастливым и вежливым тоном ответить я.
У меня свело мышцы; я стал твердым, словно доска. Собрав все силы, я попытался подняться на ноги. Если солдаты увидят, что я просто валяюсь на полу и даже не делаю попытки встать, они меня изобьют. Однако я не мог пошевелиться.
Дверь открылась, и я увидел дневной свет. Я протянул руки ладонями вверх, показывая полную беспомощность.
— Я не могу пошевелиться, — простонал я. — Мышцы затекли.
Солдат окликнул своего товарища. Я постарался напрячь ноющие мышцы, готовясь к неминуемым пинкам.
Войдя в туалет, солдаты склонились надо мной.
— Встать, встать, а-а-ай, — сказал один из них мягко и вежливо.
Взяв под руки, солдаты подняли меня на ноги, чуть ли не с состраданием. Они действительно отнеслись ко мне с сочувствием. Я не мог в это поверить.
Грохот засова и дружелюбное восклицание «С добрым утром! С добрым утром!» разнеслось по всему коридору. Солдаты помогли мне пройти к двери, ведущей во двор.
Дневной свет ослепил меня, хотя корпус туалетов находился в тени. Прищурившись, я посмотрел на солнце. Оно было еще относительно низко, и я прикинул, что сейчас около восьми часов утра. На чарующем голубом небе не было ни облачка, воздух был прохладным и бодрящим. Холодок пощипывал лицо, дыхание вырывалось изо рта клубами едва различимого пара. Казалось, это ранняя весна в Англии, а я вышел из дома, готовый отправиться на работу.
Прямо перед нами стояла машина, а за ней возвышалось двухэтажное здание. Все звуки были приглушенными — шум машин вдалеке, бестелесные голоса, раздающиеся где-то в другом конце гарнизона, звуки голоса, доносящиеся из-за стены. Слева от меня запела птичка. Повернув голову, я попытался найти ее взглядом; она сидела на одном из деревьев, растущих по другую сторону забора. Птичка старалась вовсю, и слушать ее было очень приятно.
Внизу, в углу, там, где туалетный корпус примыкал к забору, валялась груда больших металлических обломков. Когда самолет сбрасывает кассетную бомбу, она раскрывается на определенной высоте, высвобождая заряд маленьких бомбочек. Большие наружные контейнеры просто падают на землю, и в данном случае кто-то, несомненно, их собрал и притащил сюда. На контейнерах сохранились надписи по-английски. Я обрадовался, увидев хоть что-то, напомнившее о доме. Где-то высоко в небе находится друг, он не ищет меня и даже не видит меня, но по крайней мере он здесь, и он заваливает этих ребят бомбами.
Машина стояла передом к воротам, готовая ехать, и как только мы приблизились к ней, заработал двигатель. Меня затолкали внутрь, где уже были двое солдат. Один из них, первый чернокожий иракский солдат, которого я увидел, напомнил мне службу в батальоне. В начале восьмидесятых годов, когда в моду вошло все африканское, наши чернокожие щеголи покупали женские колготки и делали из них что-то вроде масок грабителей, которые они на ночь натягивали на голову, чтобы разгладить волосы. Следствием этого было то, что к утру африканские кудри становились совершенно гладкими, поэтому, когда негры надевали форменные береты, волосы не топорщились. Но как только служба заканчивалась, чернокожие ребята проводили по волосам расческой, и их головы снова покрывались жесткими африканскими завитками.
У этого негра на голове была целая копна, пересеченная примятым кольцом, оставленным беретом, но все остальное торчало в разные стороны. Судя по всему, он ночью не засовывал голову в чулок, и у меня мелькнула мысль подкинуть ему этот рецепт красоты.
Я мысленно хихикнул, вспоминая службу в батальоне. Казалось, это было целую вечность назад.
Динджер был в ужасном состоянии. Он шаркал ногами, словно старик, за каждую пару шагов перемещался меньше чем на фут и опирался всем своим весом на двух солдат, которые поддерживали его с обеих сторон. Смотреть на это было забавно, потому что Динджер возвышался над ними на добрый фут. Казалось, двое мальчишек-бойскаутов помогают старику-пенсионеру.
Яркий свет ударил Динджеру в лицо, и он вздрогнул, словно вампир, и тотчас же уронил голову, защищая глаза. Мы так долго пробыли с завязанными глазами и в темноте, что сейчас, оказавшись на свету, чувствовали себя летучими мышами, попавшими в луч прожектора.
Я отметил, что сейчас нас снова охраняли коммандос, ребята в камуфляже и с автоматами «АК-47». Динджер также был босиком; ступни у него были разбиты в кровь. Как и у меня, носки у него снаружи были покрыты большими красными комками свернувшейся крови. Волосы Динджера, в нормальном состоянии грязно-соломенные, спутались и стали темно-бурыми. Его лицо, покрытое недельной щетиной, также украшали ссадины и грязь.
Приблизившись к машине, Динджер протянул руку, и я, схватив ее, помог ему забраться внутрь.
— Все в порядке, дружище? — спросил я.
— Да, все в порядке.
Он улыбнулся. Пусть дом разбомблен, на чердаке все равно горит свет.
Это была еще одна важная победа. Мы установили физический контакт друг с другом, обменялись несколькими словами. Мой моральный дух взлетел до небес, и, хотелось надеяться, Динджер испытал то же самое.
Охранники снова завязали мне глаза, содрав ссадину у меня на переносице и с такой силой сжав глазные яблоки, что перед глазами закружился снежный буран. Один из секретов Гудини заключался в том, чтобы как можно сильнее напрягать все мышцы, когда его связывали, чтобы затем, расслабив их, получить некоторую свободу. Когда мне завязывали глаза, я напряг мышцы щек, чтобы впоследствии чувствовать себя посвободнее. У меня ничего не получилось.
Нам снова сковали руки наручниками, туго и надежно. Мои распухшие руки стали очень чувствительными, и боль была невыносимая. Из духа противоречия, когда браслеты впились мне в плоть, я стиснул зубы, не желая показать, как мне больно. Раньше я нарочно преувеличенно стонал и кричал, показывая, как мне больно, а сейчас я снова во вред себе старался скрыть боль.
