Мы сидели в машине и ждали. Слушая негромкое ворчание двигателя на холостых оборотах, я размышлял, куда нас повезут. Удалось ли нам убедить следователей в том, что мы никчемные тупицы, на которых не стóит тратить время и силы? Неужели сейчас нас отвезут в тюрьму, где мы просидим в относительном уюте до конца войны?
Мои размышления прервал, как я предположил, один из охранников. Как раз в тот момент, когда водитель выжал сцепление, включая первую передачу, он просунул голову в открытое окно и тихо промолвил:
— Кто бы ни был ваш бог, очень скоро он вам понадобится.
Я не знал, то ли он сказал это из сострадания, то ли это был жестокий расчетливый замысел с целью нагнать на нас страх. Однако эффект получился для меня плачевным. Я весь сник, словно получив известие о смерти отца. Только что все вокруг казалось таким светлым, и вдруг вот это.
«Кто бы ни был ваш бог, очень скоро он вам понадобится».
Больше всего меня встревожило то, насколько серьезно были произнесены эти слова. Особенно жутким было упоминание бога, потому что в голосе солдата было столько тревоги, как будто теперь спасти нас мог один лишь господь бог. Означало ли это, что нас казнят? Я ничего не имел против — хотелось лишь надеяться, что это событие будет широко освещено, и дома узнают о моей смерти. А может быть, речь шла о пытках? Мы вдоволь наслушались жутких историй о событиях времен ирано-иракской войны, и сейчас у меня мелькнула мысль: ну вот, пришел и наш черед, тебе сейчас отрежут яйца, потом уши, пальцы на руках и ногах, медленно и аккуратно. Однако оптимист во мне не желал сдаваться, упрямо утверждая: «Нет, они этого не сделают, они уже поняли, что проиграют эту войну, и еще один Нюрнберг им не нужен».
Если охранник надеялся лишь выбить меня из колеи, своей цели он добился — и с лихвой. То же самое можно было сказать и о Динджере. Когда джип с места рванул к воротам, он украдкой шепнул мне:
— Что ж, по крайней мере беременными нас не сделают.
Я попытался изобразить смешок.
— Да, это точно.
Парень, сидевший рядом с водителем, обернулся и гневно бросил:
— Не говорить! Не сказать!
Может быть, беременными нас и не сделают, но вот попробовать это, хорошенько нас оттрахав, можно точно. Предположение это было бредовым, однако в стрессовой ситуации рассудок ведет себя именно так. Эта мысль напугала меня гораздо больше, чем предстоящая смерть.
Оставшись наедине со своими мыслями, я вернулся к тому разговору, который состоялся у нас с Крисом на ПОБ.
— Только этого еще будет не хватать вдобавок к тому, чтобы попасть в плен, — пошутил Крис. — Заполучить шестерых вонючих хорьков, копошащихся у тебя в заднице!
Минут пятнадцать мы ехали, наслаждаясь ослепительным солнцем. Я определил, что мы не направляемся за город, потому что машина достаточно часто делала крутые повороты, а гул человеческой активности не ослабевал. Прохожие кричали друг на друга, водители жали на клаксоны.
Один из солдат, сидевших спереди, громко перднул. Это было просто возмутительно; что себе позволяет этот грязный ублюдок! «Вот как мило, — подумал я, — теперь помимо всего прочего мне еще придется жевать чужое дерьмо».
Однако иракцы нашли это очень забавным. Тот, что сидел рядом с водителем, обернулся и спросил:
— Хорошо? Хорошо?
— М-м-м-м, м-м, м-м, — восторженно произнес Динджер, делая вдох полной грудью, словно он дышал свежим морским воздухом на побережье в Ярмуте. — Хорошо, просто замечательно.
У нас были настолько заложены носы, что мы все равно почти не различали запахи, однако важно было показать иракцам, что нам нравится все, что они делают. В конце концов парни спереди сами больше не могли выносить вонь и вынуждены были опустить стекло.
Мне было так приятно, когда прохладный ветерок прикоснулся к моей коже. Подставив лицо, я сидел так до тех пор, пока не стало холодно. Я уже отработал до совершенства методику, позволяющую наклоняться вперед и держать спину прямо, чтобы освобождать от давления руки, скованные наручниками. Вся беда заключалась в том, что стоило мне чуть пошевелиться, как иракцам начинало казаться, что я собираюсь бежать, поэтому меня сразу же пихали обратно. Но что стоит потерпеть каких-то пятнадцать минут в кругу друзей?
Водитель прекратил смеяться, и я рассудил, что мы прибыли на место. Открылись ворота, и мы проехали по другому покрытию еще метров двести. Джип оказался в кольце разъяренных голосов. Нам снова была устроена торжественная встреча.
Как только машина остановилась, двери распахнулись. Меня схватили за волосы и одежду и выволокли из машины. Я рухнул с высоты прямо на землю. Эти побои не были худшими из того, что нам пришлось перенести, — обычные затрещины, пинки, дерганья за волосы, ругательства и оскорбления, — но они явились полной неожиданностью. Люди хохотали, что-то оживленно болтали, а я сидел, опустив голову, сжавшись в комок, и даже не помышлял о сопротивлении. Это был их праздник.
Минуты через две-три меня подняли на ноги и потащили прочь. Я не мог самостоятельно передвигаться и постоянно спотыкался и падал. Тогда меня просто поволокли вперед, очень быстро, очень уверенно, словно рабочие на скотобойне, привыкшие таскать забитые туши. Вокруг стоял гомон голосов, но я вслушивался, стараясь определить, где находится второе ядро возмущения — Динджер. Однако я слышал только звуки своего маленького мирка.
Я старался все время приподнимать ноги, чтобы они не ободрались еще больше. Мы прошли всего метров десять. Когда солдаты стали возиться с дверью, я попытался перевести дыхание. Мы поднялись на две ступеньки, о существовании которых я не подозревал, поэтому ударился о них пальцами ног и застонал от боли. Я повалился на пол, но меня снова подняли, крича и отвешивая затрещины. Мы пошли по какому-то коридору, наполнившемуся жуткими, гулкими отголосками. Сначала было очень жарко, затем вдруг снова воздух стал холодным, сырым и спертым. Похоже, мы находились в каком-то древнем здании.
Судя по всему, дверь в камеру уже была открыта. Меня швырнули в угол и заставили опуститься на пол. Я вынужден был сесть скрестив ноги, но так, что колени оказались задраны вверх, плечи заведены назад, а руки скованы за спиной. Я молчал и не сопротивлялся, предпочитая плыть по течению. После пары затрещин и нескольких гневных фраз, брошенных на прощание, дверь с грохотом захлопнулась. Судя по звуку, она была сделана из листового металла, закрепленного на раме болтами, но рама, похоже, была искривлена, потому что ее пришлось захлопнуть с силой, и оглушительный лязг меня страшно напугал.
Ты один. Тебе кажется, что ты один. Ты ничего не видишь, ты не знаешь, где находишься, и тебе страшно. Тебе жутко страшно, твою мать. Ты тяжело дышишь и думаешь только одно: пусть это произойдет. У тебя нет никакой уверенности, что рядом с тобой никого нет. Быть может, все ушли, быть может, кто-то следит за тобой, ждет, что ты совершишь ошибку, поэтому ты держишь голову опущенной, со всей силы стискиваешь зубы, поджимаешь колени, пытаясь защититься от ударов и пинков, которые могут обрушиться на тебя в любую минуту.
