Она выскочила в коридор. Пипа, уже совсем
готовая, давила перед зеркалом прыщи. Дядя Герман, музыкально булькая, полоскал
в ванной горло. Тетя Нинель, собиравшаяся провожать их в школу, шумно допивала
на кухне чай. Схватив куртку и ботинки, Таня метнулась назад в комнату. Здесь
она в одну минуту оделась и выдвинула из-под дивана футляр с контрабасом и
чемодан с призраками.
Ничего не забыла? Ах да!
Она торопливо кинулась в спальню и сдернула с
окна шторы. Сворачивать их времени уже не было, и девочка попросту набросила их
сверху контрабаса.
Вспрыгнув на подоконник, Таня потянула
шпингалет, щелкнувший как затвор винтовки, и рванула на себя тяжеленную раму. В
комнату, опрокидывая цветочные горшки и раскачивая висящие на стенах гавайские
циновочки тети Нинели, ворвался свежий морозный ветер.
Таня уже сидела на контрабасе, когда дверь
распахнулась. Пипа просунула из коридора голову и завизжала.
– Папуля, мамуля, она у окна! Улетает на
Черных Шторах! – истошно закричала Пипа, не замечая под шторами
контрабаса.
В комнату вбежали дядя Герман и тетя Нинель.
– А ну стой, гадкая девчонка! Герман, она
хочет выброситься из окна, чтобы у тебя были неприятности на службе! –
закричала тетя Нинель.
Опрокидывая стулья, самый добрый депутат
метнулся к Тане. Таня взмахнула рукой. Смычок послушно прыгнул ей в ладонь.
– Торопыгус угорелус!
Перстень выбросил зеленую искру, а уже в
следующий миг контрабас рванулся вперед. Дядя Герман успел ухватиться рукой за
раздувавшиеся Черные Шторы и стал тянуть Таню к себе.
– Скорее, Нинель, помоги мне! –
кричал он.
Тетя Нинель бросилась на подмогу, но тут
свободный конец штор приподнялся и щелкнул самого доброго депутата по носу.
Дядя Герман пугливо ойкнул и отскочил, держась
за нос. Контрабас вырвался на улицу. Дурневы пораженно застыли у окна, провожая
взглядами крошечную точку.
– Вот она – черная неблагодарность! Я так
и знала, что от этой девчонки не стоит ждать ничего хорошего! – с чувством
произнесла тетя Нинель.
– Я же говорила, что из-за нее мне клей
сам на голову вылился, а вы не верили! – пискнула Пипа.
Дядя Герман тоже хотел произнести нечто
фундаментальное, но все величественные мысли, подходящие к случаю, у него
как-то порастерялись. Дурнев вздохнул, захлопнул раму и совершенно буднично
произнес:
– Ну и ладно… Нам же лучше! Нинеличка,
поищи, пожалуйста, мой красивый синий шарфик. Я хочу быть нарядным. Мне сегодня
выступать в Большом театре перед балеринами.
* * *
Пригнувшись к контрабасу, Таня мчалась над
городом. Черные Шторы, по милости которых она едва не была схвачена дядей
Германом, теперь оказались даже полезны: они придерживали чемодан с
привидениями и футляр от контрабаса. Иногда Таня доставала из кармана письмо
Медузии, превратившееся в подробную карту. На этой карте Москва была размером с
большое яблоко, а контрабас обозначался крошечной стрелкой.
Эта стрелка уверенно двигалась по карте в ее
нижний левый угол, где пурпурно мерцали скрещенные кости. Несложно было
догадаться, что этим знаком Медузия обозначила Гробыню. Похоже, у суровой
преподавательницы нежитеведения тоже было чувство юмора.
Дом номер пять на Сиреневой улице был
низенький, приземистый, но очень длинный. На крыше у него торчало множество
телевизионных антенн. Теперь между антеннами разгуливала Гробыня в оранжевой
куртке и трескала «примагниченный» из ближайшего магазина шоколад. Под ногами у
нее уже шуршало множество оберток.
Гробынин пылесос с вертикальным взлетом и
рюкзак с вещами лежали здесь же, на крыше.
– Привет, несчастная сиротка! –
крикнула она. – Чего так долго? Пешком по тучкам шла? Я окоченела.
– А ты бы попрыгала на месте. Очень полезно, –
посоветовала Таня, подумав про себя, что Гробыня просто свинья неблагодарная.
– Уже прыгала, теперь вот шоколад
трескаю… – сообщила Гробыня. – Ну так как, берешь меня?
Таня вздохнула.
– Запрыгивай, что с тобой делать? Не
бросать же у лопухоидов, – сказала она.
Склепова попыталась забраться на контрабас
сзади, но оказалось, что она взяла с собой столько вещей, что вместе с рюкзаком
никак не помещалась. К тому же Черные Шторы, не слишком любившие Гробыню, все
время язвительно хрюкали и норовили сбросить ее. Даже заклинание «Дрыгус-брыгус»
на них не действовало, потому что было слишком холодно, а искра, которую
выбрасывало кольцо, получалась недостаточно горячей.
– Плохо дело, – признала наконец
Гробыня. – Придется тебе тащить меня на буксире. Я сяду на свой пылесос, а
конец трубы привяжем к твоему контрабасу.
– А так можно? – усомнилась Таня.
– Запросто, – заверила ее
Гробыня. – У меня же пылесос не поломан. У него только направляющий
талисман все время развязывается. Взлетать он может, а вот в воздухе начинает
рыскать.
Если бы вскоре после этого случайный пешеход
поднял голову и посмотрел на небо, он надолго лишился бы дара речи. Над
Звенигородом неторопливо летел контрабас, которым управляла небольшая
темноволосая девочка лет десяти, придерживающая локтем здоровенный чемодан. За
контрабасом на длинном шланге тащился пылесос, на котором восседала высокая
девица в оранжевой куртке с растрепанными фиолетовыми волосами.
Примерно раз в пять минут испорченный пылесос
принимался упрямиться и взбрыкивать, точно норовистый скакун. Тогда девица с
фиолетовыми волосами вцеплялась в него обеими руками и начинала вопить: «Стой,
Гроттерша! Стой! У меня талисман опять развязался!» или «Ты куда летишь? Ты
туда лети!».
– У меня карта в другую сторону
показывает! – возражала Таня.
– Плевать на карту! А я тебе говорю, что
в эту! – заявляла Гробыня.
Нечего и объяснять, что полет до Тибидохса не
доставил Тане никакого удовольствия. Вместо обычных нескольких часов они
тащились почти полдня. Причем все это время Гробыня безостановочно ворчала и
ругалась. Началось это, когда в полете она попыталась перекрасить ногти из
ядовито-зеленого в фиолетовый и ветром у нее выбило кисточку.
