На кухню заглянула тетя Нинель. Ее громоздкая туша нависла
над девочкой, как железобетонная плита.
– Чего копаешься? Перебрала гречку? Из этой кучки
сваришь нам, а из этих черных точечек можешь себе чего-нибудь приготовить. И не
стесняйся. Если нужен будет хлеб, возьми тот, что остался от гостей. Плесень на
нем можно запросто срезать.
За завтраком, кроме каши, Дурневы ели красную икру и
бутерброды с осетриной. Таня же уныло сидела на табуретке рядом с собачьей
миской и жевала черствый, почти каменный хлеб. Причем, когда она начинала
двигаться, такса Полтора Километра рычала и повисала зубами у нее на тапке.
– Не смей дразнить собаку! – взвизгивала тетя
Нинель, а довольная Пипа незаметно болтала под столом ногами, стараясь
разозлить таксу еще больше.
Неожиданно из тщедушной груди дяди Германа, мешавшего
ложечкой в чае, исторгся душераздирающий вздох.
– Пожалуйста, не кричите! У меня ужасно болит голова.
Мне приснился кошмарный сон, – умоляюще попросил он.
Едва он это произнес, как тетя Нинель и Пипа мгновенно
замолчали, и даже Полтора Километра, эта злобная ревматическая моська,
перестала рычать. Дело в том, что дяде Герману НИКОГДА В ЖИЗНИ не снились сны.
Во всяком случае, прежде он о них не говорил.
– Что же ты видел, пампушечка? – Тетя Нинель
иногда называла своего мужа пампушечкой, хотя правильнее было бы называть его
«скелетошечкой».
Вот и теперь, переделав про себя «пампушечку» в
«скелетошечку», Таня тихонько засмеялась и тотчас испуганно оглянулась. Нет,
никто не заметил, все пораженно глазели на сновидца дядю Германа.
Дурнев тревожно покосился на окно.
– Мне приснилась старуха, – сказал он
полушепотом. – Жуткая старуха, которую прислали нам в картонной коробке.
Старуха с красными глазами и отвратительной слюнявой челюстью. Она протянула
руки... руки были у нее ОТДЕЛЬНО, не крепились к телу... схватила меня за шею
костлявыми пальцами и потребовала...
– Мамочки! Что? – пискнула Пипа, роняя изо рта
кусочек осетрины, упавший точно на нос таксе.
– Она сказала: «Отдай мне то, что она прячет!»
– Отдай что?
– Я откуда знаю что? Я даже не знаю, кто такая
«она»! – огрызнулся дядя Герман. Он хотел добавить что-то еще, но внезапно
Пипа оглушительно взвизгнула:
– Эй! Эта дура чуть не опрокинула стол! Я ошпарилась
чаем!!!
Оба старших Дурнева разом повернулись и уставились на Таню.
Пипа продолжала отвратительно визжать, голося, что ее надо срочно в больницу и
что она не чувствует ног. Таня сидела как в тумане, не понимая, что случилось и
почему все на нее смотрят. А потом вдруг ощутила, что сжимает руками
столешницу. Так вот почему визжит Пипа – она, Таня, зачем-то схватилась за стол
и, резко дернув его, ошпарила ее чаем!
Тетя Нинель яростно повернулась. Табуретка под ней – одна из
новых, недавно купленных табуреток – оглушительно треснула.
– Не разозли ты меня, я бы ее не сломала! А ну марш
одеваться и в школу!! – закричала она на Таню.
Девочка встала и, не понимая, отчего у нее так кружится
голова, пошла в комнату. Она только что поняла, что все случилось в тот миг,
когда дядя Герман упомянул о желтой старухе и ее словах: «Отдай мне то, что она
прячет!»
* * *
В школу в этот день Таня отправилась одна. Пипа
воспользовалась случаем, чтобы свалить все на ожог, и осталась дома смотреть
телевизор.
– Мама! Папа! Из-за этой припадочной я не могу пойти на
контрольную! Теперь у меня в четверти точно будет трояк! Это ей, этой идиотке,
надо сказать спасибо! Из-за нее я плохо учусь! – вопила она, хотя Таня
прекрасно знала, что Пипа видела контрольную в гробу в белых тапочках. К тому
же чай вовсе не был таким уж горячим, и если надутая дочка дяди Германа и тети
Нинели и обожглась, то только в своем воображении.
Но самое досадное, что и дядя Герман и тетя Нинель верили
каждому слову своей дочурки.
– Ох, Пипочка, ну что же я могу сделать с этой
уголовницей? Ты же знаешь, мы пока не можем отдать ее в детский дом, а в
колонию до четырнадцати лет не берут! – причитала тетя Нинель, когда Таня,
одетая в нелепую малиново-серую куртку, у которой вместо пуговиц было какое-то
уродство – не то розочки, не то луковицы, – стояла в коридоре.
– Ерунда, – не выдержала Таня. – Если у нее и
будет трояк, то лишь потому, что у нее пар в журнале больше, чем прыщей. Вы
когда-нибудь видели человека, который «овощ» пишет не только с мягким знаком,
но и в два слова?
– Не смей выступать! А как, по-твоему, он пишется, без
мягкого знака, что ли? Все, сил моих больше нет! То ко мне прикатываются на
прием какие-то грязные симулянты, прикидывающиеся инвалидами лишь на том
основании, что у них нет рук и ног, то это маленькое чудовище... Не могу
больше, ухожу... – простонал дядя Герман и, стиснув руками виски, отправился
к себе в кабинет.
Тетя Нинель надвинулась на Таню, наклонилась к ней и, с
ненавистью прожигая ее маленькими, утопавшими в толстых щеках глазками,
зашипела как змея:
– Ты за это поплатишься! Поплатишься! Теперь я уж точно
вышвырну из дома твой идиотский футляр от контрабаса!
Тане почудилось, точно ее ткнули раскаленной спицей. Тетя
Нинель сумела найти самое больное ее место. Уж лучше бы она сто раз назвала ее
тупицей или дегенераткой – уж к этому-то она привыкла, – но выбросить
футляр...
– Только попробуйте его тронуть! – крикнула Таня.
Старый футляр от контрабаса, лежавший в шкафу на застекленной лоджии, был
единственной вещью, которая полностью и безраздельно принадлежала ей в доме
Дурневых. Сложно сказать, почему дядя Герман и тетя Нинель до сих пор его не
выбросили. Странно и другое – почему они никогда не говорили Тане о том, каким
образом этот футляр оказался у них в квартире и кто, плача от голода, лежал в
нем.
– Это уж я буду решать, милочка! Можешь не сомневаться:
твой футляр сегодня же будет на помойке! А теперь марш в школу! –
удовлетворенно фыркнула тетя Нинель.
Пипа, маячившая у мамаши за спиной, торжествующе высунула
длинный язык цвета непроваренной ливерной колбасы. У Тани перед глазами
запрыгали разноцветные пятна. Чтобы не упасть, она оперлась о притолоку. Лицо
тети Нинели показалось ей вылепленным из сала.
– Если... если вы выбросите его, я уйду из дома! Я буду
жить где угодно, на вокзале, в лесу! Слышите? Слышите? – крикнула она.
