– Пока я не могу тебе рассказать, хотя доверяю тебе
больше, чем кому-либо. Но это та самая причина, по которой Гроттер не остался
жить в Тибидохсе, а увез Софью и ребенка в такую глушь, где, кроме болотных
кикимор, оборотней и нежити, никого и не встретишь. И это Гроттер – с его
столичным образованием, прекрасными манерами и привычкой к ежедневному
музицированию. Понимаешь, Медузия?
Доцент Горгонова уныло кивнула, осознав, что причина, загнавшая
Гроттера в глушь и заставившая его покинуть Тибидохс в расцвете карьеры, должна
была быть очень весомой.
– Итак, решено... Сегодня же ночью мы вернемся сюда с
ребенком и подбросим его Герману Дурневу и его жене. Не может быть, чтобы вид
бедной сироты не тронул их сердец... Пускай воспитывают вместе со своей
собственной дочерью. Девочки ровесницы, им будет веселее вместе. Идем, Медузия.
Нам пора! А-а-а-а-пчч! – Внезапно академик чихнул так оглушительно, что с
его платка разом сдуло все созвездия, а телефонная будка, стоявшая у дома, с
грохотом завалилась набок.
– Я же говорила: вы простудитесь! – укоризненно
сказала Медузия.
– Ерунда! – рассердился Сарданапал. –
Перестань следить за моим здоровьем! Тот, кому три раза отрубали голову, может
не страшиться банальных насморк... Пччч!
Академик Белой магии запахнулся в оранжевую мантию и,
решительно наступая себе на бороду, направился мимо домов к небольшому скверу.
Его беспокойные усы делали отмашку в такт шагам: раз-два, раз-два. Медузия
направилась за ним.
Множество прохожих, наполнявших в тот час улицу и спешивших
по своим делам, обращали на них очень мало внимания. Да и что должно было
привлечь их любопытство, когда они видели лишь косматую дворнягу и чуть поодаль
тонкую изящную борзую с длинной мордой? Для опытных волшебников не составляло
труда состряпать парочку отводящих заклинаний.
Сделав шагов тридцать, академик Сарданапал неловко
подпрыгнул, прищелкнул в воздухе коленками и, буркнув заклинание, растворился в
воздухе. Медузия в отличие от своего учителя не обладала способностью к
мгновенным исчезновениям из человеческого мира. Она дошла до сквера и извлекла
из кустарника детскую лошадку-качалку, расписанную хохломскими узорами.
Проверив, на месте ли все двенадцать талисманов, без которых лошадка попросту
не взлетела бы, она с трудом взгромоздилась на нее и, круто взмыв, исчезла
среди кучевых облаков.
Любопытно было то, что даже на смешной детской лошадке
доцент Горгонова ухитрялась выглядеть величественно и смотреть перед собой
коршуном. Попадись ей где-нибудь на пути Мертвый Гриф, бедняге не поздоровилось
бы. Впрочем, он и так был уже мертв, так что особенно терять ему было нечего.
Солнце лениво зевнуло и поднялось с крыш. Необычный день
продолжался.
* * *
У Германа Дурнева было сто семнадцать плохих настроений.
Если первое настроение можно было охарактеризовать как слегка плохое, то
последнее, сто семнадцатое, равнялось хорошему восьмибалльному шторму. Именно в
этом сто семнадцатом скверном настроении руководитель фирмы «Носки секонд-хенд»
и возвращался в тот день домой. В дороге ему постоянно мерещилось, что другие
машины движутся слишком медленно, и он то и дело начинал стучать ладонью по
гудку.
При этом дважды ему мерещилось, что звук гудка слишком
тихий, и тогда, высовывая голову из окна машины, он орал:
– Эй, чего тащитесь? Объезжай его, объезжай! Мне что,
выйти и накостылять? До инфаркта хотите довести больного человека?
Больным человеком Дурнев, разумеется, считал себя.
Основной причиной, по которой настроение Германа Никитича
так резко испортилось, было ощущение, что его преследуют и над ним потешаются
какие-то странные и таинственные силы. Все началось с самого утра, когда он
только отправился на работу. Еще по дороге в багажнике машины что-то начало
сильно громыхать, так громыхать, что машина даже подскакивала, а когда он вышел
посмотреть, то оказалось, что в багажнике ничего нет. Когда же Дурнев вернулся
за руль, то обнаружил, что к лобовому стеклу автомобиля приклеился его
собственный портрет из журнала. Причем выглядело это так, будто размокшую в
луже страницу бросило на стекло ветром...
Директор так переволновался, что, когда отдирал свой
портрет, пальцы его дрожали, и он нечаянно оторвал от фотографии часть своей
головы вместе с ухом. Усмотрев в этом скверное для себя предзнаменование,
Герман Никитич проглотил сразу тридцать таблеток «Успокоя» и запил их
бутылочкой валерьянки.
Когда же он все-таки прибыл в офис, то обнаружил, что
мусорная корзина в его кабинете перевернута, а весь мусор из нее бесцеремонно
вытряхнут на ковер. И не просто вытряхнут, но и пропитан чем-то вонючим.
Рассвирепевший Дурнев немедленно уволил уборщицу, хотя та и клялась, что не
заходила еще в его кабинет.
Открыв же сейф, чтобы взять печать, он узрел там бледный
гриб на тонкой ножке, который, когда Герман Никитич протянул к нему руку,
растекся по бумагам липкой нестирающейся слизью. После этого случая Дурнев
рухнул в кресло и долго сидел в нем, потея и отбивая зубами мелкую дробь.
– Двадцать пять... двадцать шесть... я совсем не
нервничаю... Чего ты на меня уставился? Марш работать! Разве я не просил
вывести мне прайс на старые зубные щетки? – заорал он на робко
заглянувшего сотрудника.
Несчастный сотрудник скользнул в свой крошечный кабинетик,
где пахло съеденными молью свитерами и изношенными джинсами, и, рухнув на стул,
едва не умер от ужаса.
Нечего и объяснять, что к вечеру Дурнев был совсем на
взводе.
– Налей мне чего-нибудь выпить... Вот увидишь, в
ближайшее время произойдет нечто скверное! – простонал он, едва оказавшись
дома.
В отличие от офиса, буквально забитого уцененным барахлом и
ношеными вещами от пола до потолка, в доме у самого Дурнева все было совершенно
новое.
Жена Германа Никитича – Нинель – была настолько же толстой,
насколько ее супруг был худ. Когда она спала, то ее смявшиеся щеки расползались
по подушке, а тело, накрытое одеялом, походило на снежную гору, с которой можно
было съезжать на лыжах.
– Ах, Германчик, ты все выдумываешь! Не переживай так!
Ты весь зелененький, как новогодняя елка! Дай-ка я поцелую тебя в щечку! –
проворковала Нинель сочным басом, ободряюще похлопывая мужа по тщедушной спине
унизанной кольцами рукой.
– Тьфу! Брось эти нежности! – буркнул Герман
Никитич. Однако его скверное настроение немного рассеялось, перескочив с номера
сто семнадцатого на шестьдесят шестой, а потом и на пятидесятый.
