Дурневы никогда не говорили Тане правды о ее родителях. Им
доставляло удовольствие дразнить девочку рассказами о том, что ее папу посадили
в тюрьму, а ее мама умерла, побираясь на вокзале. Саму же Таню дядя Герман и
тетя Нинель взяли якобы из жалости. «И разумеется, мы ошиблись! Ты оказалась
еще большая хамка, чем был твой папаша!» – обязательно добавлял дядя Герман.
И это была наглая ложь – Таня не была хамкой, хотя постоять
за себя умела. Маленькая, быстрая, бойкая, с мелкими кудряшками, она ухитрялась
быть сразу везде. Ее острый язычок резал как бритва.
«Этой палец в рот не клади!» – признавала иногда Нинель,
которая сама запросто кому угодно могла отгрызть руку по локоть да еще и
сказать, что невкусно. На самом деле Таня вовсе не была вредной, просто с
Дурневыми, ежесекундно унижавшими ее, иначе было не выжить.
С середины весны и до середины осени Дурневы заставляли Таню
спать на застекленной лоджии, и лишь когда становилось совсем холодно, ей
позволялось перелечь в самую дальнюю и темную комнату квартиры Дурневых. В ту
комнату, где в обычное время стоял пылесос, лестница-стремянка и жила злобная
такса по имени Полтора Километра. Эта старая кривоногая колбаса ненавидела
девочку так же сильно, как и сами Дурневы, и, выслуживаясь перед хозяевами,
вечно висла у нее на пятках.
С того дня, когда Герман и его супруга обнаружили на своей
площадке футляр от контрабаса, прошло десять лет. Снова была осень, но уже не
яркая и радостная, как тогда, а хмурая и дождливая. Ночью были заморозки, и по
утрам на застекленной лоджии повисали сосульки. Точно такой же лед
образовывался и на тонком матрасе девочки, и на ее одеяле. Возможно, Дурневы и
позволили бы Тане снова перелечь в комнатку, если бы не недавно сделанный
ремонт.
– Только представлю, что эта неряха лежит на новой
кровати и трогает пальцами наши новые обои, мне просто кусок в горло не
лезет, – заявляла тетя Нинель.
– Да, жаль, что мы выбросили старый диван... Но,
наверно, она сможет спать на полу, на своем матрасе, – великодушно говорил
дядя Герман, когда бывал в хорошем настроении. Однако случалось это крайне
редко, потому что хорошее настроение у него было лишь одно, а дурных, как
известно, сто семнадцать... То, что несколько лет назад дядя Герман стал
депутатом и даже возглавил комиссию «Сердечная помощь детям и инвалидам», очень
мало его изменило. Он даже, пожалуй, стал еще противнее. А тут к тому же новые
выборы на носу! Дядя Герман ходил все время хмурый и озабоченный и, только выходя
на улицу, с омерзением натягивал на себя улыбку, как натягивают старые и не
очень чистые носки. От постоянной озабоченности он еще больше высох. Даже
уличные собаки поджимали хвосты и жалобно выли, когда дядя Герман проходил
мимо.
Так и не сумев найти на лоджии ничего, что позволило бы
дотянуться до шпингалета, Таня слегка приуныла. Упрашивать же Пипу открыть ей
она не собиралась, чтобы не доставлять той дополнительного удовольствия.
«Ну ничего, чучундра! Ты у себя еще обнаружишь в ближайшем
домашнем сочинении пять лишних ошибок!» – мстительно подумала она.
Таня закуталась в одеяло, прижалась лбом к стеклу и стала
смотреть во двор. Внизу, мелкие, как жуки, стояли автомобили. Серебрились крыши
гаражей-ракушек. Невыспавшийся дворник назло всем, кто еще спит, громыхал
крышкой мусорного бака.
«Вот если бы я могла летать! Я бы открыла окно, раскинула
руки и улетела далеко-далеко отсюда, за сотни, за тысячи километров, туда, где
мой папа! А крылья бы у меня были ну как тот лист, к примеру...» – тоскливо
подумала Таня.
Под ее взглядом большой красный лист, дрожавший на
отставленной ветке клена, неожиданно сорвался, взмыл вверх на целых три этажа и
приклеился к стеклу с другой стороны прямо напротив ее лица. Пока девочка
соображала, как могло случиться, что лист, вместо того чтобы лететь вниз,
полетел наверх, шпингалет громко клацнул, как затвор винтовки.
Обернувшись, Таня увидела тетю Нинель в ночной рубашке.
Протирая глаза, тетя брезгливо смотрела на нее. За прошедшие десять лет она
растолстела втрое и могла ездить теперь только в грузовом лифте. Чтобы она
протискивалась в кухню, пришлось расширять дверь.
– Чего ты тут торчишь? – с подозрением спросила
тетя Нинель.
– А что, нельзя, что ли?.. Меня ваша Пипа
заперла, – растерялась Таня. С Дурневыми она вечно ощущала себя виноватой.
Вероятно, к этому они и стремились, день за днем, год за годом отравляя ее
существование.
– Не смей врать, неблагодарная дрянь! – рявкнула
тетя Нинель, как будто не она только что открывала шпингалет. – Что это за
«ваша Пипа»? И это после того, как сестра подарила тебе на день рождения свой
любимый пенал?
Таня хотела сказать, что пенал был старым, а ручки все либо
мазали, либо вообще не писали, но решила, что лучше будет промолчать. Тем более
что на следующий день Пипа нарочно изрезала пенал лезвием.
– Что молчишь? Думаешь, мне приятно с тобой
разговаривать? Марш на кухню перебирать гречку! Лопать любишь – люби и
готовить! – рассердилась тетя.
Прошмыгнув мимо нее, Таня пошла на сиявшую небесно-голубым
кафелем кухню Дурневых и, высыпав гречку на стол, стала отсеивать темные зерна.
По правде сказать, гречка была довольно чистой, но дядя Герман и тетя Нинель
были помешаны на экологически чистой еде, сверхчистой воде и прочих подобных
затеях. Одних только фильтров у них на кухне стояло целых семь штук.
Правда, Таню Дурневы все равно заставляли пить из-под крана,
чтобы не тратить на нее картриджи для фильтров. Однако и Таня не оставалась в
долгу, периодически подливая им в чайник воды из бачка унитаза.
Неохотно перебирая гречку, девочка изредка поднимала голову
и искоса поглядывала на свое отражение в большой никелированной вытяжке над
плитой. Вытяжка была новой, как и кухня, и в ней все отражалось, как в зеркале,
но только не плоско, а выпукло.
То ли вытяжка льстила, то ли Таня действительно выглядела
значительно лучше Пипы. Складная, озорная, быстроглазая... Вот только небольшая
родинка на кончике носа придавала ей не то загадочный, не то залихватский вид.
Сколько долгих минут, особенно в первом-втором классе, когда
ее жутко дразнили и обижали из-за этой родинки, девочка рассматривала ее в
зеркало! И чем дольше рассматривала, тем чаще ей приходило в голову, что ни у
кого больше она не видела похожих родинок. Ее родинка иногда меняла цвет,
становясь то розовой и незаметной, то почти черной. Она могла уменьшаться и
увеличиваться в размерах. Всякий раз, когда Таня должна была заболеть, или
незадолго перед крупной неприятностью родинка начинала пульсировать и даже
сильно печь, будто ее прижгли горячим гвоздем. И наконец совсем рядом с
родинкой можно было разглядеть шрам, состоящий из двух крошечных точек. А не
укус ли это, и если да, то чей? Может, и сама родинка возникла от укуса?
