Из ступ выбрались две девушки – одна
скуластая, с высоким лбом и двумя косами разных цветов – синей и зеленой.
Другая – небольшая, гибкая и подвижная. Высокая девушка еще была в ступе, а
маленькая уже разговаривала с Великой Зуби. Волосы у нее были огненного цвета,
который то и дело менялся от тускло-рыжего до золотистого. «Двухнедельный
магический окрас. Ранее срока смывается только слезами лешего или родниковой
водой с молодой крапивой», – профессионально определила Склепова.
Из третьей ступы выпрыгнул парень лет
семнадцати, длинноволосый, смуглый и большеротый. Двигался он очень уверенно и
одновременно расслабленно. Рюкзак с его вещами, прилетевший на Буян
самостоятельно, не шелохнувшись, висел в воздухе чуть выше плеча хозяина. Это
говорило о высоком уровне владения магией. У первокурсников, недавно
научившихся заговаривать предметы на полет, они обычно болтались в воздухе,
падая, едва от них отводили взгляд. Этот же рюкзак висел как вкопанный, хотя
парень даже не оглядывался на него. Под мышкой у новичка была большая папка,
которую обычно носят художники. В руке он держал длинную бамбуковую трость.
– И чего они сюда приперлись? Особенно
эта мелкая расфуфырилась! Прям: мам, купи попугая! Не могу смотреть на это
уродство! – заявила Гробыня, продолжавшая критически изучать девушек.
Таня с сомнением посмотрела на Склепову. На ее
взгляд, сама Гробыня была одета в сто раз более броско. Чего стоил один вырез
на животе, демонстрирующий небольшую серебряную висюльку в форме черепа,
которая закрывала Гробыне пупок. Серьгой Склепова обзавелась на Лысой Горе, а
потом осознанно доводила Поклепа до белого каления. Завуч объявил пирсингу и
татуировкам войну и боролся с ними до тех пор, пока его собственная Милюля не
проколола хвост в четырех местах и не стала, будто этого было мало, носить
кожаный ошейник с серебряными шипами. Получив в спину такой удар, Поклеп мигом
присмирел и отстал от Склеповой.
– А вот парень новый ничего! И плечики на
месте, и осанка приятная. На сто пудов знает, что мы на него смотрим, а не
напрягается, естественно себя ведет. Другой бы уже или зажался, или грудь бы
выпятил. Ходил бы, как качки по пляжу, над которыми народ ржет. Все-таки люди,
когда на них глазеют, ведут себя как последние болваны… А вот зачем ему,
интересно, трость? И эта папка? Он что, художник? – продолжала Склепова.
Если Гробыне не понравились девицы, зато
понравился парень, то с Гуней Гломовым все произошло строго наоборот. Девицы не
вызвали у него особого отторжения, а вот парень пробудил в Гуне хищные
инстинкты. Ни слова не говоря, Гломов внимательно посмотрел на свой кулак,
ухмыльнулся и бочком подошел к мостику, с нетерпением дожидаясь, пока он
опустится.
Тем временем новички уже о чем-то
разговаривали с Великой Зуби. О чем они беседовали, можно было только догадываться,
потому что слова через ров не долетали. Потом Зуби закивала и сделала ладонью
жест, который делают гомосапиенсы, когда извиняются и просят немного подождать.
– Опс! – сказала Ритка Шито-Крыто,
все всегда замечавшая первой. – Смотрите, кто там поблизости крутится!
Верка Попугаева! Ну теперь я за русскую разведку спокойна! Верка все разнюхает!
Вплоть до того, был ли хомячок у троюродного племянника евойного дедушки и
любили ли их мамы вареный лук.
Наскоро пересчитав, Великая Зуби и Медузия
увели озирающихся детей в Тибидохс. Малышня жалась и с тревогой поглядывала на
одетого в шкуру циклопа Пельменника, который, нетвердо сидя на камне со
вчерашнего перепоя, обрубал себе секирой кривые желтые ногти. Таня отлично
понимала, что сейчас чувствуют новички. Она еще не забыла, что испытала пять
лет назад, когда из семи пересекающихся радуг, как из морской пены, соткался
зеленый остров, на котором лежала каменная черепаха с огромными башнями.
Шестнадцатилетние девушки и парень с
бамбуковой тростью пока оставались с той стороны моста у своих ступ.
– Эй, Пельменник, опускай мост! –
нетерпеливо крикнул Баб-Ягун.
– Не положено, чтоб мелкий народ не
затоптали. Приказ такой, – меланхолично отвечал циклоп.
– Так малышня уже ушла, – отвечал
Ягун.
Пельменник повертел головой, убедился, что
Ягун прав, и, отложив секиру, опустил мост. Первым на другую сторону ринулся
Гуня, за ним все остальные.
– Пароль! Без пароля шпиенам не
положено! – потребовал Пельменник, по привычке преграждая им дорогу.
– Дохлая русалка! – сказал Гломов.
– Нет, не «русалка». Другая какая-то
фигня! – сказал Пельменник, на физиономии которого явно прочитывалось, что
он сам не помнит ни пароля, ни отзыва. – Ладно, проходь! Но чтоб в
последний раз! – буркнул он, отходя в сторону.
Ритка Шито-Крыто сразу устремилась к
Попугаевой и за рукав оттянула ее в сторону.
– Ну, рассказывай! Только не говори, что
ничего не знаешь! Я видела, как ты рядом с Меди крутилась!
– Может, я про пчелок спрашивала? Или про
экзамены? – едко предположила Верка.
– Попугаева, ты меня знаешь! И я тебя
знаю! Не буди во мне кобру!
Верка вздохнула и сдалась.
– Ладно. Их зовут Лена Свеколт и Жанна
Аббатикова. Свеколт – та, что повыше, с разными косами.
– А парень?
– Глеб Бейбарсов. Симпатичный, правда?
– Хм… Ничего… Откуда они такие великовозрастные
взялись? Магия, что ль, только сейчас пробудилась?
– Не-а, не потому… Они несколько лет были
на воспитании у какой-то ведьмы, – небрежно уронила Попугаева.
– Как так?
– Да так. Где-то на Алтае жила темная
ведьма. Чудовищно сильная темная ведьма. Из этих – старой закалки: ступы,
травы, коты. Уединенно жила. О ней не знали ни в Магществе, ни на Лысой Горе.
Она всех презирала и не шла ни с кем из своих на контакт. Даже на шабаши не
летала.
– Полный бред! Магию нельзя скрыть. Даже
если ее не проявлять – можно засечь, – заявила Ритка.
– Тебе виднее, Шито-Крыто. Если все бред,
я могу дальше не бредить, – насмешливо сказала Попугаева.
– Нет уж, бредь дальше.
– Вот спасибо!.. Так вот, эта темная ведьма
серьезно занималась вуду и некромагией.
– Некромагия запрещена. И вуду тоже.
– Думаешь, бедная наивная старушка об
этом не знала?.. Да она такие штуки там у себя мутила, что Чумиха отдыхает.
Несколько лет назад ведьма ощутила, что скоро умрет. По-настоящему сильным
ведьмам это известно заранее. Но темные ведьмы не могут умереть просто так, не
передав никому своего дара.
