Хватанул еще с полстакана хорошего, прозрачного первача – в голове загудело, огонь самогона пошел на огонь боли, – и вроде полегчало от этого пламени где-то внутри. Но в эту секунду вошел, втиснулся в узкий проем перегородки массивный, с прищуренными глазами, словно в ожидании удара, Лева Задов. Держась за стол, Махно рассматривал его, как будто видя в первый раз, и изучал. Знал, как это действует даже на самых близких ему людей.
– Кто ты мне, Левка, есть, друг или же заклятый враг? – спросил тихо. Как бы сдерживая ярость.
Задов вздрогнул. Если бы знать, про что там еще узнал батько? Кто продал? Голик? Левка Голик, начальник армейской разведки, был первейшим врагом Задова, соперником. Махно любил сталкивать людей, чтоб, теснясь в коридорах его власти, стукались лбами и следили друг за дружкой.
– Ты что ж наделал? – спросил Махно. – Как ты мог своего батьку подвести, как даже змеюка бы не подвела!
Голос у Нестора Ивановича был все еще тихий, сдержанный. Случалось, именно в такие минуты, под взглядом его глубоко упрятанных под надбровными дугами глаз, почти неприметных в полусумраке хаты (снаряд в пушке тоже упрятан далеко, но тем он страшнее), допрашиваемые хлопцы падали на колени и признавались в таких грехах, что до той секунды их и подозревать-то было невозможно.
Но Левка только моргал своими слоновьими глазками и кривил рот, как ребенок от незаслуженного упрека. Молчал.
– Ты что ж, когда я комиссара этого на смерть отправлял, даже слова поперек не сказал? Где твоя голова была? Я что, каждый день в плен полномочных чекистов беру? Или их у меня в подвале как огурцов в бочке?
Для острастки хотел ткнуть Левку кулаком в пухлую физиономию, но побоялся, что, оторвавшись от стола, упадет.
– Хуже измены такая… как его… дуристика! – продолжал Махно. – Если я до чего не додумал, так все! Так и пропало! На хрена мне такие помощники?
Левка продолжал моргать.
– Не пойму я, батько, про что вы?
– Где комиссар? Мне тот чекистский комиссар нужен, которого вы, заразы, расстреляли! – кричал Махно.
В штабе за стеной притихли. Ждали событий.
– Да что ты, батько! Право, даже неудобно как-то, – окончательно успокоившись, сказал Задов. – Живой комиссар. Попугали, правда, маленько. Но – живой. Чего ж такого шикарного комиссара да сразу до стенки? И крови на нем нашей нет… Живой комиссар. Сидит у меня, балакаем. Я еще тогда подумал, а вдруг пригодится!..
– Ну Левка! – закрутил головой Махно, не зная, что сказать. – Ну голова!.. А чтоб ты сдох, такая у тебя еврейская голова! Что ни говори, а когда мамочка с папочкой тебя делали, так трошки разума не забыли положить, кроме мяса, которого на тебе как на кабане…
Теперь Левка смог подойти к Махно, и они обнялись, причем Левка старался как можно нежнее обойтись с батькой.
– Ну садись, – сказал Махно. – То я с тобой трошки пошуткувал. Зараз охолону. Будем важную бумагу сочинять. На имя Дзержинского, чтоб он, зараза, сгорел вместе с Чекой… Ты как думаешь, сможет этот комиссар вручить бумагу лично в руки, чтоб Дзержинский сам прочитал?
– Сможет, – сказал Левка.
– Тогда давай думать. Нам с красными надо миру искать. Братьев своих, что чекисты побили, прощу! – Он стукнул кулаком по столу. – Обидно, конечно, но что делать, когда Врангель сюда рвется, а мы, выходит, пособничаем белому делу. Ну а если Дзержинский откажется, если поведет дело на ультиматум, тогда, Левка, постараемся его в самом Харькове подловить, шоб лично с ним перебалакать. Так что операцию по Харькову пока не отменяю. Одно другому не помеха… Только следи, шоб ни один комар не догадался!..
И он вывел на белом, в полосочку, школьном листе бумаги:
«Лично и совершенно секретно, от Командующего Украинской селянской повстанческой армией имени батьки Махно – Председателю ВЧК товарищу Дзержинскому Феликсу…»
– Только бы клаптик земли, хоть бы пару уездов, – пробормотал он, покусывая кончик ручки и обдумывая послание. – Свободные советы без комиссаров, свободные выборы и свободная, добровольная армия… и свободная анархическая печать… А я им даю за это сорок… нет, шестьдесят тысяч обстрелянных бойцов, которые вместе с ихней армией Врангелю такую дулю поднесут… Скажи, контрразведка, сколько у Врангеля на фронте войск? – вдруг спросил он.
– Тысяч шестьдесят в боевых частях…
– А у красных?
– Примерно столько же. Если только которые против Врангеля.
– А сколько против нас красные держат под ружьем?
– Сорок тысяч регулярных. Да еще сорок пять тысяч войск Зусмановича
[10]
.
– Это шо ж получается? – почесал лоб Махно. Он сгорбился, соображая, и стал похож сейчас на плутоватую, ловкую, готовую к прыжку обезьяну. В нем билась, клокотала животная хитрость и расчетливость, которая мгновениями давала сто очков вперед обычной человеческой рассудительности. – Так получается, шо мы сообща враз выставим против Врангеля сто пятьдесят тысяч человек, и красные смогут не снимать войска с польского фронта. От такой силы барон начнет тикать до Перекопу и дальше, если хорошо пятки салом смажет… Арифметика ясная. Так ее и изложим товарищу Дзержинскому, хай ему грець. Пускай только перестанет грабить наши села… – Махно задумался и вернулся к мучившему его вопросу: – А ну посчитай мне, контрразведка, кто у большевиков на сегодня всех главнее… Давай по фамилиям. Слухаю! – и уперся глазами в столешницу.
– Ленин. Это и козе понятно.
– Ты всех перечисляй. Всех до единого, кого знаешь.
Левка стал загибать короткие толстые пальцы. Перечислил целый десяток фамилий, потом опять начал с большого пальца.
– А Сталин? Почему не называешь? – спросил Махно.
– Далеко стоит. «До горы» ему еще долго ползти.
– Жалко… Мог бы у нас интересный разговор получиться. С ним у меня еще ни одной свары не было. Может, и столковались бы. Видишь, он меня командующим армией призывает, честь по чести, не то что тогда, в девятнадцатом, Троцкий, помнишь? Дал комбрига в дивизии Дыбенко. А у Дыбенко было тридцать тысяч, а у меня в бригаде – сорок…
Старая обида прозвучала в надтреснутом голосе Махно.
– Даже полюбовница его, которую он начальником политотдела назначил, смеялась надо мною. Помнишь, как ее?
Задов наморщил лоб, вспоминая:
– Кажись, Курултай… Не, не так. Коллонтай!
– Вроде так. Помыкала мной, сука, как комбригом, и всякие гадостные слова супротив анархизма говорила.
