Опять пустынные степные места, поросшие дикой травой, неухоженные поля, узкие, почти пересохшие за лето речушки, скрывающие в зарослях верболоза жалкие отблески последней – до осенних дождей – воды…
На третий день пути – все та же степь… Приближался вечер, и пахли эти дичающие места дурманяще: какими-то медовыми ароматами сурепки, клевера, луговой кашки и многими, ведомыми только знахарям травами, заступившими место хлебов на этом, еще недавно славящемся своими богатыми урожаями донецком черноземе.
– Закрою-ка я дверь, – сказал Михаленко и пошел к раздвинутой настежь широченной двери теплушки. – Больно пусто кругом…
– Да что ты, Иван Макарович, – отозвался Старцев. – Запахи-то какие, и никого вокруг.
– Чтоб никого вокруг, здесь так не бывает, а вот щелку оставить и пулемет высунуть – оно как раз и хорошо, – сказал Михаленко. – Какая сейчас природа без пулемета?
И он принялся с натугой задвигать проржавевшую, с застывшими катками, дверь. И уже почти закрыл, как откуда-то из дивных вечерних мест, из верболоза, полоснуло короткой очередью. Как бы невзначай, для пробы. Мол, посмотрим, кто едет.
Две пули просекли дощатую стенку вагона, никого не задев, а одна попала Ивану Макаровичу под сердце. Схватили его, чтоб не вывалился, но в руках было уже обмякшее, теряющее последние силы тело. Даже сказать ничего не мог старый казак.
Пытались перевязать, но кровь не останавливалась, пока последние толчки сердца не выбили ее всю до капельки.
Кто стрелял, откуда, зачем? Как будто сама степь хлобыстнула кого ни попадя, без разбору. Старцев плакал, не стыдясь слез.
– Как я теперь буду без него? Незаменимый завхоз, добряк, душевная личность…
Долго потом ехали молча, дожидаясь следующей станции, где стояли охранные войска. Казалось, вот-вот еще кто-нибудь полоснет из этих пропахших клевером сумерек. Но было спокойно.
Мрачный мудрец Гольдман сидел, задумавшись, подперев тяжелую голову рукой, а потом сказал:
– Боже ж ты мой!.. Теперь, чтоб такую лихую страну, хлебнувшую полной свободы, привести к порядку, сколько ж еще крови нужно пролить? И кто будет ее проливать?
Вопрос этот повис в мрачной тишине.
Кольцов держал руку на груди, словно убеждаясь в сохранности врученного ему письма. Какие-то нехорошие предчувствия мучили его. Ну письмо, да… Махно и Задов подписали. А сколько еще на Украине бандочек и банд, которые вроде бы и прислушиваются к батьке, да ведь каждый этот Струк, Зеленый, Тютюнник, Сатана, Грызло, Дергач, Калиберда, Кваша, Хмара, Золотой Зуб, Беленький, Черненький, Блакитный, Ангел-Второй тоже зовется у себя батькой и утверждает свою волю. Со всеми как примириться?
Гольдман, странный человек, как будто вовсе и не глядевший на Кольцова, ответил вдруг, словно подслушал его мысли:
– На тот год голод всех утихомирит. Страшный голод. Поля видели? Вот океаном голода и зальет этот народный пожар…
Павел внимательно посмотрел на Исаака Абрамовича. А тот, все так же потупившись, углубленно изучая щербатый пол теплушки, сказал:
– Я тоже к вам присматриваюсь. Знаете, вы будете очень нужный человек в нашем хозяйстве. Вы человек на будущее, хотя и хлебнете еще лиха…
Что имел в виду Гольдман, Кольцов не понял, одно было ясно – под «хозяйством» он подразумевал ЧК, а может быть, что-то и пошире. «Надо будет поосновательнее познакомиться с ним», – подумал Кольцов. Но затевать сейчас откровенный разговор не хотелось, вокруг было много народу, да и обстановка была не та, не для душевных бесед.
– Много званых у нас, да мало избранных, – буркнул Исаак Абрамович, словно чайник, выпускающий последний пар. И замолк, давая возможность Павлу подумать над загадкой его слов.
Окружающие, похоже, воспринимали высказывания Гольдмана как вызванное гибелью Михаленко потрясение. Мучается человек, вот и несет его словами. Но Павел понимал, что это не так. Что с Гольдманом у них еще будут какие-то общие дела, а какие – покажет будущее. А пока Кольцову хватало и иных важных тем для размышлений.
На Харьковском вокзале Павел быстро распрощался с товарищами. Им еще надо было управиться с ценностями, распорядиться насчет похорон Михаленко. А он спешил со своим письмом к Дзержинскому, дорога была каждая минута.
На выходе с вокзала, во время проверки документов, его внимание привлекло большое «Обращение». Текст его из-за обилия слов был напечатан довольно мелко, но вот подписи выделялись своей свинцовой чернотой и размерами шрифта:
«Председатель Совнаркома Украины X. Раковский, Начальник тыла Юго-Западного фронта, Председатель ВЧК, Наркомвнудел Ф. Дзержинский».
Павел подошел поближе, стал читать. Сначала с середины, потом с начала. Его обдало жаром. Речь шла о борьбе с махновцами.
«…Их нужно ловить и истреблять как диких зверей. Всякая помощь, оказанная махновским бандитам, является величайшим преступлением перед революцией… Тот, кто оказывает содействие Махно, будет подвергнут самой тягчайшей каре… Деревня, которая допустит, чтобы отдельные лица из крестьян оказывали содействие Махно, будет занесена на черную доску и против нее будут приняты строгие карательные меры…»
Что-то случилось! Что-то произошло за те дни, пока Павел был у Доренгольца и потом добирался до Харькова. Что-то непоправимое. Надо срочно мчаться на Сумскую, к Феликсу Эдмундовичу. Может быть, еще можно что-то изменить!
От вокзала шла трамвайная линия до Торговой площади и далее по Сумской, но Павел не мог ждать. Он вовремя вспомнил, что в кармане у него ни копейки, и – хоть не любил этого, но пришлось – прибегнул к своему мандату.
Вскочил, опережая какого-то господина с чемоданом, на первую же пролетку, сунул извозчику под нос удостоверение:
– Сотрудник ЧК… Реквизирую!
Извозчик обомлел, но Павел тут же успокоил его:
– Только до Сумской. Далее свободен.
– Это можно! – приободрился извозчик, нахлестывая клячу. – Это в сей секунд. Мне лишь бы человек хороший. Тоже ведь и среди вашего брата есть понимающие. А вот давеча меня мобилизовали на ночь каких-то марвихеров в уголовку возить из пивных. Цельную ночь. А опять же – овсу нету, одно сенцо да трава… как ее гнать, родимую?.. Овес нынче люди подчистую съедают…
На Сумской Павел мигом, почти не останавливаясь, прошел два контроля и оказался в приемной Дзержинского. Секретарь был незнакомый, не тот, что прежде.
Павел показал удостоверение.
– Я вас знаю, – сказал секретарь. – Что, истек отпуск?
– Да. Приблизительно… Мне к Феликсу Эдмундовичу нужно по крайне срочному делу.
Секретарь развел руками:
– Феликс Эдмундович сегодня ночью отбыл в Гомель… Новое назначение. – И добавил, понизив голос: – Польские дела, понимаете?
Павел на секунду растерялся. Сейчас его пошлют по всем ступеням огромной бюрократической машины, в которую превратилась ЧК. Он будет писать отчеты с приложением копий письма Махно и Задова, давать объяснения, его будут выслушивать, пересылать в другие отделы… Нет, надо сразу забираться на вершину.
