Таня вывела Микки из оцепенения, обняв его и по-русски троекратно расцеловав. Она была рада ему.
Уваров наконец пришел в себя и, обращаясь вполоборота к Щукину, но уставившись на Таню, сказал:
– Николай Григорьевич! Таня!.. Я приехал за ответом.
И он замолк, сжав губы. Полуюноша-полумужчина. Есть люди, которые никогда не расстаются с печатью молодости. Их толкали чемоданами, коробками, баулами.
– Что же мы здесь стоим? – спросила Таня.
– Я не сойду с места, – сказал Микки.
Он, видимо, уже отрепетировал эту сцену. Давно и тщательно. Николай Григорьевич с улыбкой понимания пожал плечами. Он не хотел навязывать свое мнение, не хотел даже вымолвить и слово, которое могло повлиять на решение дочери, но его взгляд говорил: «Хватит бродить по прошлому. Все кончено. Мы в Париже. И что есть, то есть».
– Микки, я к вам очень нежно отношусь. Но давайте не торопиться, – сказала Таня. – Пусть сначала кончится война.
Михаил Уваров нагнулся и, закрыв глаза, поцеловал Тане руку.
– Война скоро кончится. Увы! – сказал он.
– Увы? – удивилась Таня.
Николай Григорьевич посерьезнел. Видимо, здесь, во Франции, происходило то, о чем не знали в Крыму. Или же здесь хорошо знали то, что происходит в Крыму.
– «Увы» – для России, – пояснил Микки и вновь поднял глаза на Таню. – Я все же надеялся на более определенный ответ.
– Микки, милый, а разве я сказала вам «нет»?
Перрон постепенно пустел. Уходя, французы оглядывались на странную группу. Молоденький красивый офицер с букетом роз, девушка, изящество которой позволяло бы считать ее француженкой, если бы не выступающие скулы и азиатский, удлиненный разрез глаз, седой штатский с безукоризненной выправкой и однорукий великан с лицом разбойника, держащий в руках канцелярский портфель с бумагами.
Русские. Что с них взять? Застыли, потому что пребывают в вечной растерянности. Упустили победу, потеряли родину и теперь мечутся по Европе, вместо того чтобы жить и радоваться каждому дню.
Глава десятая
В автомобиле, до самого Апостолова, Гольдман и Кольцов молчали. Тряско, пыльно, да и, кроме них, ехали еще двое военных снабженцев – на станцию, за грузами. Чужие уши.
В ногах у Кольцова лежало два парусиновых мешка с документами, письмами, дневниками, которые Исаак Абрамович взял в Особом отделе. Все эти бумаги особисты прихватили в чужих домах, где жили слащевцы, во время первых, наступательных, боев на левом берегу. То, что представляло непосредственный военно-оперативный интерес, Кириллов оставил у себя, а остальное передал в ЧК. Гольдман буквально выхватил эти бумаги из-под носа Землячки, которая полагала, что их можно приспособить для помощи агитаторам. Но ЧК это было еще нужнее. Иногда, казалось бы, малосущественные фразы, упоминания, просьбы позволяют открыть неожиданные связи. При тщательном анализе можно составить характеристики военачальников, по незначительным намекам сделать выводы о заброшенной в красные тылы агентуре, о размерах иностранной помощи и, главное, о моральном состоянии противника.
Особенно интересовало Гольдмана все, что касается Слащева. О том, что Слащев отстранен Врангелем от командования корпусом и, более того, что он ушел в отставку, Гольдман еще не знал.
В Апостолове они заняли, доказав свои права, отдельное купе. Особист Абовян принес им чайник с кипятком, половину круглого, деревенской выпечки, хлеба, пять яиц… Чем богаты!
Поезд тронулся, уплыл назад поколупанный осколками вокзал, потянулась безлюдная, ровная степь, на которой изредка, кое-где, высились половецкие курганы – места давних и навсегда забытых жестоких битв.
Глядя в мутное окно вагона, Павел вдруг спросил:
– Исаак Абрамович, почему вы так уж старались из-за меня? Представляю, каких это стоило трудов!
Гольдман развел руками. Он мог бы отделаться шуткой, но выражение лица у Кольцова было напряженное, он ждал серьезного ответа.
– Вы, Павел, кажется, не представляете, что вам действительно грозил расстрел в ближайшие часы, – сказал он. – ЧК этого допустить не могла. И, возможно, вы не знаете еще одного. В нашей системе… да и не только в нашей, не так уж много честных, порядочных и внимательных к людям работников. Близятся новые времена, знаете ли. Нечто непривычное для нас после шести лет войны. Вы будете очень нужны, Павел Андреевич. Не лично мне. Но я, знаете, немножко патриот. Между нами, в этом закрытом купе, признаюсь: я не верю в мировую революцию. Пусть меня простят наши вожди – Владимир Ильич и Лев Давидович. Они большие умы, они мыслят во-от такими масштабами. – Он поднял вверх свои короткопалые руки, показывая неохватную глыбу марксистской теории. – А я маленький Гольдман! Но благодаря этому я ближе знаю людей. Это такие существа, люди, которые всегда опровергают своим поведением все теории. Это их любимое занятие. Александр Македонский создает гигантскую империю, больше Римской. Казалось, на века. А люди разрушают ее в десяток лет. Наполеон идет освобождать русских крестьян от крепостного права. А крестьяне, вместо блюда с хлебом-солью, берут в руки вилы…
Остановились на каком-то пыльном, унылом полустанке. В окно было видно, как из вагонов-денников напротив выводили по проложенным сходням лошадей. Худых, с гармошкой проступающих ребер. В купе донесся запах конского навоза и пота. Кричали, суетясь, кривоногие, в широченных шароварах, кавалеристы.
– Вот, кстати, – сказал Гольдман. – За последнее время несколько конных полков перешло на сторону махновцев. Там казачкам вольготнее живется… Н-да! Знаете, можете смеяться, но я прочитал в подлиннике «Капитал» Маркса. И еще кое-что. Это интересно. Но люди для Маркса – материал исследования. Нечто теоретическое. К марксизму нужно добавить науку о людях. Маленьких таких козявках, которые сегодня подтверждают вашу концепцию, а завтра ее опровергают… Ну давайте поедим.
Он в одну минуту управился с кружкой чаю и с парой вареных яиц, улегся на полку, положив один из парусиновых мешков под голову.
– Так о чем вы меня спрашивали? А, вспомнил: почему я так старался, чтобы освободить вас? Откуда я знаю. – Он помолчал, потом заговорил снова: – Сейчас я буду спать. После встречи с Землячкой моим нервам нужен небольшой отдых… А ведь человек она исключительно чистый, кристалл революции. Но не дай бог, не дай бог!..
Он зевнул, показав желтые зубы, повернулся спиной. Сказал в стенку:
– Заметьте, я не спрашиваю вас о том, что там произошло с вами на самом деле. И с этим Грецем. Ваше дело у меня под головами, в мешке. Мы его порвем. Остальное пусть остается с вами. Одно плохо: мы не можем представить вас к ордену Красного Знамени за мужественное поведение в должности комполка. Второму ордену. Он вам был бы кстати. Вы должны расти. Стать недосягаемым… Но Землячка, как я понимаю, представления не подпишет. Кстати, у нее пока нет ни одного ордена… «Орлеанская дева», – пробормотал он, засыпая. – «Великая метла революции»… Сколько этих метел… В Москве вы встретитесь со многими. Будьте там осторожны. Это вам не полком командовать…
