Глава четырнадцатая
Генерал Слащев вставал в три часа утра. В просторном кирпичном доме, с толстенными, почти крепостными стенами, занятом под штаб и под квартиры командования, было тихо, и эта тишина выводила из себя командующего корпусом. Она напоминала о западне. Генерал начинал остро ощущать свою беспомощность. Предчувствие наступления, которое вот-вот должны были предпринять красные, становилось острым, удушающим.
Денщик Пантелей обязательно кашлял в своем углу, давая знать, что готов к немедленным поручениям, но не решался беспокоить генерала. Покашливание раздавалось и из комнаты, где ночевал начальник штаба Фролов.
Но Слащев, не говоря ни слова, тихо надевал мягкие кавказские сапоги, набрасывал на плечи шинель и выходил на улицу. Часовой, из юнкеров, вытягивался, блеснув штыком. Было темно. Дальний крутой берег Днепра темнел вдали угрожающей громадой, пахло прибитой за ночь пылью и душистым табаком, белеющим во дворе. А над всем этим витал запах солдатских уборных и хлорки, которой засыпали выгребные ямы и даже просто землю на участках, потому что не все служивые успевали добежать до плетеных изгородей.
Корпус поразила сильнейшая вспышка дизентерии, и половина личного состава, несмотря на все усилия докторов, потеряла боеспособность. Случалось, кавалерийская часть прямо на маневре вдруг спешивалась и конники, рассыпавшись по степи, принимали «позу орлов».
Вояки… Небось красные на том берегу, рассматривающие равнинную часть со своих днепровских круч, хохотали от души. Слащев не понимал, почему противник не начинает переправу. Ведь красные наверняка знают, что сейчас он располагает от силы двумя-тремя тысячами штыков и сабель против их пятнадцати, а может быть, и двадцати тысяч. О преимуществах красных в артиллерии и думать не хотелось. Тем не менее красные все накапливали и накапливали силы. Подвозили тяжелые гаубицы, понтоны, меняли командующих, начальников дивизий.
Значит, все-таки побаивались Слащева, даже зная о том, в каком бедственном положении находится сейчас его корпус.
Над головой, накрывая собой и этот кусочек земли у Днепра, и всю безбрежную Украину, светилось гигантское, бескрайнее поле звезд. Вид неба, напоминающего о вечном и бесконечном, о необходимом присутствии Создателя, успокаивал генерала и утишал его душевную боль.
Тридцать пять лет – что за возраст! Умирать надо было в тридцать три, в ту летнюю пору, когда он во главе своей Чеченской дивизии мчался впереди конной лавы на пулеметы красных. Тогда он был полон отчаяния и безрассудной смелости и смерть рассматривал как награду.
Сейчас ему во сто крат труднее. Сейчас он все знал, видел, предвидел, предчувствовал, знал, что нужно сделать, чтобы избежать несчастья, – и ничего не мог изменить. Он понимал, что все идет к краху, но должен был следовать по определенному уже пути, предельно суженному требованиями воинской дисциплины, и еще вести за собой тысячи людей, веривших в то, что он, Слащев, не может поступить неправильно.
Он даже не может выйти вперед и сказать: «Солдаты мои! Офицеры! Наше положение безнадежно, нас ведут в тупик, ваши жизни будут погублены зря… Простите меня, если можете!»
Амор фати… И Нина, ожидающая ребенка, и денщик Пантелей, и новый начальник штаба Володя Фролов, человек исполнительный и доверяющий ему, и начальник конвоя полковник Мезерницкий, и лучший друг, преданный ему до конца, Слава Барсук – все они смотрят на него как на человека, знающего, как найти выход из самого трудного положения.
А на том берегу что-то погромыхивало, двигалось, лязгало. Красные не спали, готовились. Слащев знал, что лучшие свои части они снимают с польского фронта и направляют сюда, к Днепру. Странное чувство охватывало генерала: в глубине души он желал победы большевикам, которые схватились с Польшей, а по сути – со всей Европой, пославшей Пилсудскому лучших советников, сотни самолетов, бронемашин, пушек, пулеметов. Пусть большевистская, но все-таки это была русская армия, которая вела справедливую войну, после того как от России, пользуясь ее слабостью, отторгли огромные земли.
И он здесь, в глубоком тылу, вдали от польско-советского фронта, отнимает у красных их лучшие силы и обязан использовать все свое умение, талант (да, талант), чтобы подарить победу Пилсудскому.
Подлая судьба, мерзкий путь!..
Дикой резью схватило живот. Вот так высокое соседствует с низменным. Куда уйдешь от болезни? Он заспешил в огражденную плетеным забором уборную. Желудок был пуст: вот уже три дня он почти ничего не ел, не мог. Но резь пронизывала все его тело, как будто стремясь вывернуть наизнанку кишки. Когда боль немного стихла, он провел рукой по животу и ощутил, как ладонь стала липкой и скользкой от крови и сукровицы. От напряжения открылась старая рана на животе. Хотя какая старая? Весенняя, полученная в те дни, когда он отстаивал крымские перешейки от Тринадцатой армии Иоганна Пауки, настойчивого, но не очень умного латыша. Три пули, выпущенные из «максима», пробили легкие и живот. Но генерал отказался от госпиталя: шли решающие бои. И он лечился, лежа в полуразрушенной хате, и одновременно руководил своим корпусом. Нина ухаживала за ним, была его врачом, сиделкой и другом.
Легкие зажили хорошо, а вот на животе то и дело возникала фистула – отверстие, как у павловской собаки, – из которой выделялась кровь и еще черт знает что. Так он и довоевался до Каховки.
У Слащева не было сил подняться на ноги. Но Нина, видимо, давно уже вышла из хаты и, незамеченная, следила за ним. Услышав стон, прибежала. Помогла ему встать, застегнула брюки. Между ними уже не было ничего, что могло бы показаться постыдным. Военная любовь. Как это не похоже на те романы и очерки о прекрасной, романтической любви между офицером и барышней, что печатались в первое время Великой войны в журналах.
– Открылась? – спросила Нина.
– Открылась, подлая. Мать…
Она помогла ему добраться до скамейки у дома, усадила. Не хотела будоражить подчиненных. «Юнкер Нечволодов» все понимала. Известие об открывшейся у командира ране – не лучшая новость накануне боев.
Принесла бинты, тампоны, тазик с водой, растворы в пузырьках. На ощупь, умело, промыла живот, перебинтовала. Прошептала:
– Если невмоготу… я принесу. Или потерпишь?
Он понял, что она имела в виду: кокаин или морфий. Весной, когда боль не давала ему возможности командовать юнкерами и наспех собранным ополчением, он пристрастился к наркотикам. Уход боли и ощущение неожиданной легкости, полета приводили, ему казалось, к неожиданным и очень удачным решениям. Наркотики давали ему возможность, держась за живот и ощущая, как течет из пробитых легких кровь и пузырями вскипает на губах, ходить в атаки в первых рядах.
Но он знал, что наступит момент, когда наркотики приведут его от высшего озарения к грубым ошибкам. Потому что дозы все увеличивались. Он нашел в себе силы отказаться. Сейчас генерал твердо сказал:
– Не надо.
Нина обняла его, и в ее близости он ощутил и сочувствие, и гордость за него. Он поцеловал ее руку, пахнущую риванолом.
