– Вам с Ванечкой все можно. Боюсь,
однако, что я все равно не встану со стула! Если будет совсем страшно,
возьметесь за ручки и выйдете в коридор! – любезно ответила Медузия.
Зализина язвительно заулыбалась. Это была та
самая улыбка, после которой Лизку всегда начинало колбасить.
– Вот видишь, Ванечка! Нам никто тут не
желает добра! Я это всегда подозревала! – сказала она звенящим голосом.
– Зализина! Уймись, а? И без тебя
тошно! – тихо сказал Валялкин, ловя на себе издевательские взгляды с
последних парт, за которыми сидели некромаги.
Доцент Горгонова сухо кивнула, коснулась
перстнем руны на ручке чемодана и вышла из аудитории. Дверь за ней плотно
закрылась.
– Три минуты! Баррикады, быстро! –
заорал Ягун.
Опрокинув свою парту, он потащил ее в угол.
Сообразив, что он собирается делать, к нему присоединились Ванька,
Семь-Пень-Дыр, Тузиков, Гломов, Глеб Бейбарсов и Жикин. Они хватали парты и
громоздили их одна на другую. Баррикада росла быстро, и минуту спустя была уже
в полтора человеческих роста. Слабые места баррикады – сочленения парт –
укреплялись досками из шкафа и стягивались брючными ремнями. Перед партами,
точно противотанковые ежи, были разбросаны скамьи и стулья. Часть скамей была
перенесена за баррикаду, чтобы в случае необходимости использовать их для
метания. Разумеется, против нежити это слабая защита, но все же лучше, чем
ничего. К тому же получить по голове скамьей, запущенной с помощью Пращус
катапультус, никакой нежити не будет приятно. Всем известно, что даже крошечный
камешек, заговоренный перед броском катапультусом, пробивает танковую броню.
Чемодан продолжал стоять на столе у Медузии.
Таня,
находившаяся к нему ближе остальных, видела,
как одна за другой погасают его защитные руны. Змейка затухающих рун бежала по
стальным полосам, начиная с крайней.
– Время истекает! Прячьтесь! –
крикнула она.
Все кинулись к баррикаде.
– Ванечка, любимый! Спаси меня! У меня
кружится голова! Ах! – воскликнула Зализина и, картинно взмахнув руками,
стала падать.
Ванька был поставлен в двусмысленное
положение. Или позволить Лизе удариться затылком об пол, или подхватить ее.
Разумеется, как вечный идеалист, он выбрал второй вариант.
– Зализина! Вечно ты… Ну сколько
можно! – сказал он.
– Ах! Ты мой герой! Если ты бросишь меня
– я умру! – произнесла страдальчески Зализина, обхватывая руками его шею.
Ванька, виновато поглядывая на Таню, потащил
страдающее бревно за баррикаду.
– Лучше бы за ногу, бумкая головой об
ступеньки! Именно так Кристофер Робин обычно таскал Пуха, – сказала Таня.
К Зализиной в последнее время она относилась
гораздо терпеливее. На больных не обижаются. Над контужеными не смеются. К тому
же Лизка действительно была из тех, кто любит пострадать в свое удовольствие.
Фантазия, что чудовище разрывает ее на глазах у Ванечки, а она успевает бросить
ему свой перстень на память, была одной из ее коронных. Именно ее она
прокручивала в воображении, засыпая вечером.
Обогнув баррикаду, Ванька посадил Зализину на
скамью. Стоявшая рядом со скамьей Лоткова посмотрела на нее так кисло, что Лиза
сразу взвилась:
– Отвернись, хорошенькая ты наша! Не для
тебя страдаю!
Лоткова покрутила пальцем у виска и
отвернулась.
С большим трудом вырвавшись из борцовского
захвата Зализиной, Ванька вновь покинул баррикаду и остановился у входа,
снаружи, где, кроме него, находились еще Ягун, Танька и Шурасик. Теперь от
чемодана их отделяло метра три. Это были три метра смерти, на которые никто не
решился бы приблизиться.
Шурасик пристально разглядывал чемодан, держал
наготове перстень и бормотал себе под нос, просчитывая варианты:
– Тень божества инков, пожирателя плоти?
Мертвяк-ногтевик? Дух взбешенной домохозяйки? Обманутый джинн?
Оборотень-убийца, сброшенный с Тарпейской скалы, вырастающий всякий раз из
сухой берцовой кости? О небо, что она туда засунула?
– Тань, не стой здесь! Брысь за
баррикаду! – предложил Ванька, пытаясь загородить ее.
– Ну уж нет! Вы-то с Ягуном почему не
прячетесь?
– Мы это мы. Мы хотим понять, что там в
чемодане. С другой стороны баррикады не видно, – пояснил Ванька.
– Если вы это вы, то я это я, –
сказала Таня и, отстранив Ваньку, осталась рядом.
Последняя руна погасла. Чемодан дрогнул и
открылся с сухим щелчком, похожим на звук сломавшейся кости. И это все. Пока
ничего больше не происходило. Нервы у всех были натянуты, как леска у
египетского рыбака, который вместо рыбы случайно подцепил крокодила.
Повисла тишина, в которой слышны были лишь
всхлипывания Дуси Пупсиковой и визг Верки Попугаевой.
Первым вскинул руку с кольцом Шурасик, за ним
и остальные. Теперь на чемодан было нацелено около трех десятков перстней. Руки
у многих дрожали, рискуя послать искру не в чемодан, а в лоб рядом стоящего.
Только некромаги сохраняли внешнее спокойствие. Глеб Бейбарсов по-прежнему
поигрывал тросточкой, хотя Тане казалось, что он делает это не так
непринужденно, как обычно.
– Спокойно! – сипло, точно горло ему
перехватили удавкой, сказал Шурасик. – Никаких лишних заклинаний! Не надо
паники! Умоляю: ни одной искры без приказа!
– Почему? Может, шарахнуть на всякий
случай Гломусом вломусом ? Чего ж он не вылазит-то? – кровожадно предложил
Гуня.
– Никакой магии! Только после
меня! – сухо сказал Шурасик.
В обычное время к нему не слишком
прислушивались. Теперь же, когда запахло реальной опасностью, авторитет
Шурасика вырос до небес.
Гломов с сожалением пожал плечами:
– Ну как хочешь! А то я бы этот
чемоданчик мигом сплющил!
– А потом то, что внутри, сплющило бы
тебя! – заметил Шурасик.
Чемодан едва заметно шевельнулся. Послышался
неясный звук. Наружу побежала тонкая струйка дыма. Сплетаясь в таинственные
знаки, кольца дыма повисали в воздухе. Одна из рун приблизилась к Тане.
Она осторожно втянула носом воздух и ощутила
нечто дурманящее, горьковатое. Голова у нее закружилась. Ей почудилось, что она
увидела коленопреклоненного Ваньку. Голова его лежала на плахе, а над ним с
топором в руках в красной рубахе застыл зловещий человек – жуткое существо с
лицом, покрытым гробовыми холстами. Холсты стали прозрачными, и Таня увидела,
что у существа лицо прошито черными нитками: одна половина – Пуппера, а другая
– Глеба Бейбарсова. Топор медленно поднялся, и вот уже выщербленное лезвие
несется к шее.
