Таня в свою очередь тоже недоумевала. У нее
мелькнула одна мысль, но она поспешно ее отогнала. Так невесть до чего можно
додуматься. Если это действительно сделал тот, о ком она подумала, то платье
лучше вернуть. С другой стороны, сделать это не поздно и после выпускного. Так
или не так? К тому же теперь, показавшись Гробыне и Пипе, нелепо было бы
притаскиваться на выпускной вечер в свитере и джинсах.
– Malum consilium est, quod mutari non
potest!
[4]
– недовольно сказал перстень Феофила Гроттера.
Вскоре Пипа и Гробыня отправились к Дусе
Пупсиковой, пригласившей всех девчонок курса на маленький междусобойчик перед
выпускным, до которого оставалось еще часа два. Таня немного задержалась. Ей
надо было еще кое-что сделать.
Задвигая футляр с контрабасом под кровать, она
заметила, что в щель футляра пробивается свет. Таня открыла его и увидела, что
локон Афродиты сияет так, словно отлит из чистого золота.
Не зная, правильно ли поступает, действуя
просто по наитию, Таня зажала его в ладони и возвращать в футляр пока не стала…
* * *
В коридорах Жилого Этажа было людно как в
муравейнике. Хлопали двери. Взбалмошно сновали купидончики. Таня даже подумала
вначале, что где-то пожар, но затем сообразила, что это просто школа готовится
к выпускному.
Скользнув в боковой коридор, она оказалась у
комнаты Дуси Пупсиковой. Дверь снаружи была украшена блестками и серебристыми
гирляндами. Среди гирлянд попадались живые змеи. Они поднимали головы и шипели
на Таню. На самой двери висел большой лист ватмана, на котором живыми
тарантулами была выложена надпись:
«ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ДЕВЧОНОК!
МОЛЧЕЛЫ МОГУТ ГУЛЯТЬ!»
Вместо последнего восклицательного знака был
использован метательный нож, ушедший в дверь на треть длины лезвия.
– Спорю на корову, вход украшала Ритка
Шито-Крыто. Это все ее штучки. У Пупсиковой хватило бы воображения только на
ромашки! – пробурчала себе под нос Таня.
На всякий случай подстраховавшись защитным
заклинанием, она осторожно просунула между змеями ладонь, повернула дверную
ручку и вошла. В комнате было тесно до невозможности. На двух кроватях сидело
девчонок восемь. Примерно столько же стояло. Запахи их духов смешивались и
образовывали нечто такое невероятное, что Тане показалось, будто она вошла в
парфюмерный магазин. На подоконнике в глубоком обмороке лежал купидончик. Верка
Попугаева обмахивала его газетой «Лысегорская вравда». Кажется, бедолага
прилетел с запиской и не выдержал духоты.
Гробыня Склепова лениво ковыряла в зубах одной
из его стрел. Ритка Шито-Крыто в свою очередь развлекалась с луком. Она то и
дело натягивала его и делала вид, что хочет в кого-нибудь выстрелить.
– Ты сколько детей хочешь, Пупсик
Дусикова? – спросила Гробыня за секунду до того, как Таня появилась в
комнате.
Пупсикова озадачилась.
– Какие дети, слюшай? Я сама еще
ребенок! – хихикнула она.
С этим трудно было поспорить. Пупсикова,
раскрасневшаяся, пухлощекая, в розовом длинном платье с кучей кружев,
напоминала гигантскую трехлетнюю девочку в костюме розы.
– Я серьезно… Не сейчас, а потом
когда-нибудь. А ты, Катька? – спросила Гробыня у Лотковой.
– А зачем ты спрашиваешь? К чему тебе
это? – с подозрением спросила та, подозревая подвох.
– Да ни к чему… Просто интересно.
Настроение у меня такое смягченно-расспрашивательное, – ответила Гробыня.
– Ну, не знаю… двоих, наверное, –
осторожно отозвалась Лоткова.
– Угу. Но если они будут такие, как
«Мамочка моя бабуся!», то и один перебор! Иначе пылесосы некуда будет ставить! –
заявила Склепова.
Таня хмыкнула. Гробыня отличалась чрезвычайной
бытовой зоркостью. Например, она могла сказать: «Смотри, у этого осла опять
носки на пятках рваные! Ну сил никаких нет смотреть!» – хотя «этот осел» прошел
на расстоянии десяти метров, а сама Склепова стояла к нему спиной.
Вот и с пылесосами Гробыня подметила верно. В
комнату Ягуна опасно было заходить. Она давно превратилась в кладбище
пылесосов. Разбитых, обгорелых, сплющенных, проглоченных некогда драконами и
разобранных до последнего винтика.
В воздухе тошнотворно пахло русалочьей чешуей.
В закопченных кофейниках кипели слезы хмырей и слюни гарпий. Где-нибудь в углу
унылый-преунылый барабашка струшивал в тазик перхоть, которую Ягун собирался
добавить в бак. По углам громоздились связки труб с разнообразнейшими
насадками. На полу шипели, переползали и свертывались клубками заговоренные
шланги. Шлангам хотелось поиграть в змею и вещего Олега.
В центре этого бедлама, обычно на столе – ибо
стулья давно превратились в братские могилы для редукторов, моторов и прочих
пылесосьих внутренностей – на заботливо подстеленной правительственной газетке
«Лысегорский курьер», по-турецки скрестив ноги, восседал сам хозяин. Ладони его
были в смазке, которая обнаруживалась обычно и на лбу, с которого Ягун то и
дело смахивал волосы, и на конопатом носу. В руке у Ягуна при этом находилось
что-то вроде отвертки, которой он выковыривал из подшипника какой-нибудь
особенно непослушный шарик.
– Вернемся к опросу! Ты, Шито-Крыто?
– М-м-м… Троих. И все будут мальчики!
Крепкие такие, суровые! Утром я буду закалять их в доменной печи, а затем
купать в ледяной воде по богатырскому рецепту! Зимой же мы будем спать под
открытым небом! – мечтательно сказала Ритка.
– Бедолаги! Я так примерно и
представляла. Ты наденешь каждому на ногу амулеты вуду и будешь кормить сырыми
скорпионами, – фыркнула Склепова.
– Скорпионов не едят сырыми. В крайнем
случае выдержать немного в укусе. Еще есть интересный рецепт, но с консервами
из дождевых червей… Приправляешь ядом кобры, запекаешь и… – постепенно
увлекаясь, начала Шито-Крыто.
– Дальше не рассказывай, я с утра хорошо
поела!.. Не позавидую я тому вурдалаку, который лет через десять-пятнадцать
встретится с твоими мальчиками в узком переулке… А ты, м-м-м… Лизон?
– В наше нелегкое время мы с Ванечкой…
одного! – с надрывом начала Зализина.
Гробыня поспешно зажала уши.
– А Ванечка-то знает?.. Ой, кого я
спросила!.. Извиняйте, девушка!..
Однако Зализина уже завелась.
– Больше позволить себе никак нельзя,
потому что сейчас, когда государство не…
– А-а-а! Все, все, все!
