– Лица я не видела! Оно было завешено
какой-то жуткой тряпкой – только щели для глаз! О, гадина, все предусмотрела,
чтобы ее не узнали! Вероломный Бульон! Я убью тебя! А еще говорил, что увлекся
метанием ножей! А сам под ручку эту фифу и нырк с ней в парк! – завопила
Пипа.
От ее визга погнулся флюгер на крыше
пристройки, в которой располагался деканат. Кровати в комнате подбросило на
полметра, завертело и с грохотом опустило на пол. Несмотря на то что вокруг
бушевал ураган, Таня неожиданно расхохоталась.
Удивленная Пипа перестала рыдать и с
негодованием уставилась на нее:
– Гроттерша, чего ты ржешь как
ненормальная? Тебя ножкой кровати по голове зацепило?
– Твоя коварная соперница был
малоазиатский карликовый тролль, – едва выговорила сквозь смех Таня.
– Кто-кто? Что за бред?
– Еще его называют «тролль-горбун». Ты
смотрела издали и не разглядела горба. Ростом малоазиатские карликовые тролли с
человека. Волосы у них роскошные. А лица они завешивают, чтобы людей не пугать.
Ножи и кинжалы они метают прекрасно.
Пипа последний раз всхлипнула. По инерции.
Хрупкое женское счастье вновь стало железобетонным.
– Но как ты догадалась?
– Когда ты упомянула про метание ножей.
Они потому коварно скрылись в зарослях, что в Магфорде нельзя метать ножи в
парке. Дриады сразу начинают крошить батон.
* * *
Уточнив у Склеповой, в какой комнате живут
юноши, Таня поднялась еще на этаж. Навстречу ей, поклонившись, прошли два
англичанина. Они о чем-то говорили, но, заметив Таню, замолчали и
посторонились, хотя места на лестнице было столько, что разошлись бы и два
слона. Один из англичан был Прун, телохранитель Гурия, второго Таня видела
впервые.
Она повернула налево и оказалась у начала
узкого коридора со множеством портретов и литографий на стенах. Она прошла мимо
двух комнат и, услышав из третьей русскую речь, поняла, что ей сюда.
Таня хотела толкнуть дверь и войти, чтобы
окончательно убедиться, что Ваньки в комнате нет, как вдруг услышала голоса. На
этот раз они доносились не из комнаты, а из небольшого холла прямо по коридору.
Беседовали двое. Один голос она узнала сразу: Бейбарсов. Второй голос
принадлежал девушке. Тане трудно было определить пока, кому именно, хотя она,
безусловно, ее знала.
Таня застыла. Она даже не задумывалась о том,
подслушивает или нет. Она не подкрадывалась, не прижималась к стене, не
произносила заклинания невидимости, а просто неподвижно стояла, пока коридор
услужливо доносил до ее слуха чужой разговор.
– Ты думаешь о ней? – спрашивала
Бейбарсова девушка.
– Нет.
Девушка тихо засмеялась:
– Так я тебе и поверила. Ты забыл: мы можем
легко обмануть <I>чужих<D>, но <I>своих <D>мы обмануть
не можем. Я знаю тебя лучше, чем ты знаешь сам себя.
– Это нелогично. Лучше, чем я, меня никто
не знает. Ты ошибаешься, – упрямо отвечал Бейбарсов.
– Я никогда не ошибаюсь. Даже не знай я
формулы магического проникновения, мне было бы достаточно один раз заглянуть в
твои глаза, – заспорила его собеседница.
– Ну знаешь и знаешь… Тебе-то что за
дело? – сказал Бейбарсов.
Голос его звучал устало. Обычный человеческий
голос, без стальных нот и вечной иронии, с которой он разговаривал с Таней. Она
и узнавала, и не узнавала его одновременно. Это была та часть Бейбарсова,
которую она пока не знала.
По какой-то интонации, по особому мягкому
проглатыванию окончаний слов и закруглению предложений Таня внезапно поняла,
кто собеседник Бейбарсова. Жанна Аббатикова, третья из некромагов, та самая
Жанна, чей странный взгляд она порой ловила на себе.
– Ты все еще рисуешь то, что рисовал
тогда? Не надоело? Одно и то же лицо… Была бы хоть красавица, а то… – не без
зависти продолжала Аббатикова.
– Откуда ты знаешь, что именно я рисовал?
Я никому не показывал.
– Не так уж сложно догадаться, когда один
рисунок повторяют сотни раз, начиная с двенадцати лет. Даже если при этом вечно
прижимают бумагу к груди, защищают папку сдвоенным проклятьем и накладывают на
веревочки папки змеиные заклинания, – не без ехидства заявила Жанна.
– Но если это известно тебе, значит,
знала и хозяйка? – задумчиво протянул Бейбарсов.
– Само собой. Неужели ты думаешь, на
свете могло существовать что-то, чего бы она не знала? Однажды я видела, как
она листает твою папку. Листает и ухмыляется как-то по-особенному, а твои
веревки-змеи обвивают ей пальцы… Ты в этот момент был в лесу. Я ничего не
рассказала тебе, потому что… сама не знаю почему.
– Но почему она мне не запретила? Мы же
столько раз слышали, что нам нельзя любить. Того, кто полюбит, ждет смерть.
Сколько раз она это повторяла! А тут ей все было известно и… молчание… Она не
убила меня, – растерянно сказал Бейбарсов.
– Старуха была умна. Возможно, ей была не
нужна твоя смерть, а может, существовали иные причины. Когда она листала твою
папку, мне чудилось, старуха довольна.
– Довольна? Я никогда не видел ее
довольной. Разве что умирал кто-то из старых ее врагов, и она вычеркивала его
имя в толстой книге, – заметил Глеб.
– Да, я тоже это помню. Но ты увильнул от
вопроса. Я спросила: рисуешь ли ты то же самое? Только скажи правду, ведь я
когда-то была привязана к тебе и скрывала это от старухи. Я почувствую, если ты
солжешь.
Бейбарсов помедлил.
– Да. Если это можно назвать рисованием.
Рука перестает повиноваться мне. Она скользит по бумаге, как чужая. И опять у
меня навязчиво получается одно и то же лицо.
– Ее? Тани Гроттер? – неприязненно
спросила Аббатикова.
Снова длинная пауза. Таня испуганно ждала
ответа, но, когда ответ прозвучал, он был совсем не таким, как тот, что
сложился у нее в сознании.
– Да. Лицо ее. Но это не она, –
сказал Бейбарсов.
Услышав за спиной какой-то звук, Таня
оглянулась. К ней быстро, размахивая при ходьбе руками, шел Ванька и уже
открывал рот, чтобы крикнуть что-то приветственное. Таня поспешно кинулась ему
навстречу и быстро утянула его из коридора на лестницу. Она опасалась, что
Ванька ее окликнет и некромаги догадаются, что она стала случайной
свидетельницей их разговора.
– Что с тобой? Ты вся дрожишь! –
удивленно сказал Ванька.
– Я простудилась, – соврала Таня на
автомате.
Ванька с беспокойством коснулся ее лба широкой
ладонью.
