Помогло ли искусство врачей или переборол все недуги молодой организм, но на четвертый день Кольцов уже не на мгновение, а надолго открыл глаза и стал удивленно рассматривать небольшую зарешеченную каморку с часовым, сидящим на табурете перед входом.
Заметив, что Кольцов открыл глаза, часовой сокрушенно покачал головой и не без сочувствия произнес:
– Эх, парень, парень! Лучше б тебе в одночасье помереть. Ей-богу! Очень на тебя их высокоблагородие полковник Щукин злые.
– Зол, говоришь?.. – переспросил Кольцов слабым голосом. – Зол – это хорошо!
– Ду-урные люди! – вздохнул обескураженный часовой. – Его на плаху ведут, а он радуется!
И опять, теряя сознание перед лицом быстро летящей в глаза тьмы, Кольцов успел подумать: «Где я?»
Потом еще несколько дней Кольцов приходил в себя, начал потихоньку вставать. А через месяц его отправили из госпитальной палаты в тюремную. Камеру для особо важного преступника выделили в одном из подвальных застенков контрразведки…
* * *
В кабинет Ковалевского Таню провели через его апартаменты – она по телефону просила Владимира Зеноновича принять ее, но так, чтобы не видел отец.
Ковалевский пошел навстречу Тане, поздоровался, усадил в кресло, однако во взгляде его, в жестах, в голосе не было обычной для их отношений устоявшейся, привычной Тане теплоты. И она поняла, что Владимир Зенонович догадывается о цели ее прихода и то, о чем она будет говорить, неприятно ему. И тут же прогнала эту мысль. Отступать было нельзя. Она все равно скажет.
– Ну-с, Таня, я слушаю. Какие секреты завелись у тебя от отца? – В голосе сухость, даже враждебность.
Ковалевский и в самом деле догадывался, что Таня хочет говорить с ним о Кольцове. Он не хотел этого, решительно не хотел, но Таня настаивала, и он согласился – ведь все же это была Таня, к которой он привык относиться очень добро, с родственным теплом. Наверное, она страдает, и кто, кроме него, может сказать ей сейчас ободряющие слова?! Щукин? Ковалевский приготовился быть участливым и мягким с Таней. Но когда она вошла и Ковалевский увидел ее горящие глаза на бледном, осунувшемся лице, он понял, что пришла она не за утешением. Что же еще нужно Тане? Что? Он ждал. Таня была полна решимости.
– Владимир Зенонович, я должна увидеть Кольцова.
– Это невозможно, Таня. Невозможно и незачем! – тотчас отрезал Ковалевский.
– Мне очень дорог этот человек. – Голос Тани дрогнул, но она, овладев собой, договорила: – Я люблю его, Владимир Зенонович…
– Замолчи сейчас же! – властно прервал ее Ковалевский. – Опомнись!
– Нет! – Глаза Тани непокорно вспыхнули под сдвинутыми бровями. – Я знаю, вы скажете… Вы скажете, я должна подавить в себе все теперь, когда знаю, что Павел… что он… Но есть две правды, Владимир Зенонович. – Голос ее зазвенел. – Две, две правды! Одной служите вы с папой. А у Кольцова своя правда; он предан ей, и это надо уважать, каждый может идти своей дорогой… – Таня спешила высказать все, что передумала, что выстрадала в последнее время, но не успела, ее прервал, хлестнув зло, совсем незнакомый голос: разве мог он принадлежать Ковалевскому?
– Перестань, пожалуйста, перестань! Ты бредишь. Ты больна. Подумай об отце, наконец!.. Офицер Кольцов изменил присяге, предал дело, которому мы все служим. Он предатель, пойми это! А все остальное – романтические бредни. Все намного серьезней, чем ты навоображала… Повторяю, ты больна. И с тобой следует поступать как с больной.
Ковалевский нажал кнопку. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась, на пороге встал Микки.
– Возьмите мою машину, отвезите дочь полковника Щукина домой. Татьяна Николаевна нездорова.
И все же через несколько дней, на этот раз уступив просьбе самого полковника, Ковалевский разрешил Тане свидание с Кольцовым.
– Это гораздо серьезнее, чем я думал, – сказал Щукин командующему. – Я отправляю свою дочь в Париж, и это свидание Таня вымолила у меня как прощальное…
* * *
Таня спустилась в темный, нахоложенный сыростью подвал… «Сейчас, сейчас я увижу его. Боже мой, что со мною? – лихорадочно думала она. – Я же просто слабая… Я люблю его и оттого… А я должна быть сильной, для прощания сердце должно быть сильным. А я слабая. Папа прав – мне надо уехать. Теперь – конец. Его убьют… Господи, спаси его! Пусть он полюбит другую, только спаси его!..»
И вот открылись двери в подвал – и Таня увидела Кольцова. Он стоял, бессильно прислонившись к стене, худой, изможденный, в разорванном на плечах мундире без аксельбантов и погон. Лицо его было изуродовано синяками, ссадинами и порезами. Сердце Тани сжалось от боли и жалости, она заплакала, потому что считала нынешнее положение Кольцова унижением.
Тюремный надзиратель нерешительно позвякивал тяжелой связкой ключей. Ему хотелось сказать Тане что-то ободряющее, доброе, но он не решался вмешаться в ее горе. Он смотрел на Таню подслеповатыми глазами и думал: «Господское горе хлипкое. Со слезой. И с красивыми словами. Ох и насмотрелся я на него!»
Кольцов, увидев Таню, протянул к ней руки, и столько было в этом движении радости, что Таня торопливо отерла слезы и внутренне вся просияла, идя ему навстречу.
«Какие у нее глаза? Осенние! – невольно залюбовался девушкой Кольцов. – Я вот все хотел их вспомнить и не мог. А они, оказывается, осенние – с золотинкой…»
Заговорив, Таня оборвала его мысли.
– У нас очень мало времени. – Она чуть отстранилась, не отрывая взгляда от его лица. – А мне надо сказать… Павел, я все, все знаю. И по-прежнему с тобой.
– Барышня, не положено разговаривать!.. Барышня, не положено! – угрюмо твердил надзиратель, не зная, что ему предпринять, чтобы соблюсти инструкцию и не потревожить своей совести.
Таня порывисто достала из своей сумочки деньги и, не глядя, сунула их в руки надзирателя.
– У тебя есть друзья… Ты мне скажи… Я пойду к ним, поговорю… – торопливо говорила она. – Они спасут тебя… Сейчас тебя не убьют. Отправят в ставку, будет суд. Еще многое можно сделать. Так куда, к кому мне идти, Павел? – Лицо ее пылало решимостью и надеждой.
Ах, Таня, Таня… Он не ошибся в ней. Значит, не ошибся, полюбив эту девушку. Как же сейчас ответить ей, чтобы не обидеть, чтобы она поняла… Старцев и Наташа, конечно, уже знают об его аресте, и если что-то можно сделать – сделают. Будут пытаться – это он знал твердо. Так что Тане и не нужно идти к его друзьям. Да и куда идти? Они переменили квартиру, а может, и вообще уехали из Харькова.
– Спасибо, Таня, – тихо сказал Кольцов. – Спасибо тебе за все. Мои друзья знают о моем положении и конечно же мне помогут. Так что, будем надеяться, все у нас еще будет хорошо.
На лицо Тани легла тень, она мгновенно сникла.
– Я пришла проститься с тобой, Павел! – чуть слышно сказала Таня. – Навсегда проститься. – И, спохватившись, что он ее может понять не так, тихо добавила: – Отец отправляет меня в Париж…
