– Поручика Наумова.
– Нет-нет! Только не Наумова. Здесь нужен человек не только смелый, но и осторожный. – Полковник помолчал, раздумывая. – Я думаю, не послать ли подполковника Лебедева?
Лебедев был опытнейший разведчик. Недавно он вернулся из Москвы, удачно выполнив задание. Ясно, что и в Киеве он ошибок не допустит – выдержан, осторожен. Высоко развито чувство ориентировки в необычных обстоятельствах. И все же… Вот это «и все же» сейчас очень беспокоило Щукина, потому что в случайность ареста Загладина он не мог поверить. Чекисты, очевидно, вышли на него после пожара на Ломакинских складах. Но на одного ли Загладина они вышли? Сейчас этого никто не знает. И поэтому посылать в Киев Лебедева очень рискованно. Но больше некого.
– Да, решено! Пошлем Лебедева! – еще раз, теперь уже твердо, сказал Щукин. – Мне нужны точные данные о численности и о реальных возможностях Киевского центра. Приблизительные сведения меня ни в коем случае не устраивают. Во время наступления на Киев нам необходимо будет скоординировать действия. Боюсь, возможности Центра сильно преувеличены.
…Позже полковник Щукин зашел в приемную командующего. Спросил у Кольцова, холодно и испытующе глядя на него:
– Владимир Зенонович у себя?
– Да, господин полковник, – учтиво склонил голову Кольцов, несколько уязвленный высокомерным и холодным взглядом Щукина.
Полковник скрылся в кабинете. А Кольцов несколько раз прошелся по приемной, мягко и укоризненно сказал сидевшему в другом конце своему помощнику:
– Микки! Вы опять забыли принести телеграммы.
Подпоручик готовно вскочил и вскоре принес стопку телеграмм.
Кольцов разложил их у себя на столе и затем деловито поспешил в жилые апартаменты командующего.
– Я сейчас, Микки! – сказал он на ходу.
В гостиной он осторожно подошел к двери, ведущей в кабинет, остановился, прислушался. Голос Щукина доносился из кабинета глухо – Кольцов с трудом разбирал слова:
– …В район Восьмой и Девятой армий красных продолжается переброска войск с Туркестанского и Северного фронтов, – докладывал Щукин.
Потом он еще что-то сказал, но Кольцов не расслышал…
И вот опять явственно прозвучал голос Ковалевского:
– По моим предположениям, этого не должно быть. На что они в таком случае рассчитывают там?
– Не знаю. Вероятно, Москва для них важнее, – с холодной проницательностью произнес Щукин.
– Откуда у вас эти сведения? По линии Киевского центра?
– Нет. Это информация… Николая Николаевича, – выразительно понизил голос начальник контрразведки.
Какое-то время Кольцов снова не мог разобрать ни одного слова, хотя и слышал голоса. Затем прозвучали шаги, и Щукин совсем близко произнес:
– Совсем даже наоборот, Владимир Зенонович! Киевский центр действует. Постигшая его неудача не отразилась на боевом ядре… Днями пошлю туда своего человека. – Голос прозвучал уверенно. Щукин явно хотел поддержать в командующем чувство бодрости.
Вероятно, Щукин расхаживал по кабинету, потому что его голос вновь медленно удалился. Тогда Кольцов слегка приоткрыл дверь – из кабинета этого не могли увидеть, так как ее скрывала тяжелая портьера.
– …И надо помочь! – в ответ на какую-то фразу Щукина с директивными нотками в голосе сказал Ковалевский. – Будет помогать – сможем и требовать. А требовать надо одного – всемерной активизации действий… Сколько просит Киевский Центр?
– Переправлять деньги через линию фронта нет необходимости, – отчетливо произнес полковник. – Я прошу вас, Владимир Зенонович, подписать это письмо.
Сухо прошелестела бумага, и наступила пауза: вероятно, Ковалевский водружал на нос пенсне.
– Кому оно адресовано? – спросил командующий.
– Одному ювелиру. Он уже передавал крупные суммы денег на нужды Центра. Но ему нужны гарантии, – с усмешкой в голосе сказал Щукин.
– Он что, в Киеве?.. – не то усомнился, не то удивился Ковалевский.
Дальнейших слов Кольцов не мог расслышать, так как сзади до него донесся радостный голос Микки:
– Павел Андреевич! Павел Андреевич!
Кольцов поспешно отпрянул от кабинетной двери, торопливо – как ни в чем не бывало – прошел в приемную.
Микки был в приемной не один. Рядом с ним стояла очень миловидная стройная девушка лет восемнадцати в широкополой соломенной шляпке; казалось, она только-только вернулась с пляжа.
– Познакомьтесь, Павел Андреевич! – излучая галантность, сказал Микки Кольцову. – Дочь полковника Щукина.
– Таня, – солнечно улыбнулась Кольцову девушка и сделала изящный книксен.
Уверенные жесты, стройная, но не хрупкая фигура, крепкие плечи – все это сразу бросилось в глаза Павлу. Таня решительно не походила на изнеженную барышню, какой, по его мнению, должна была быть дочь полковника Щукина. В лице ее, еще очень юном, но с явно определившимися чертами, проглядывала устойчивая уверенность; темные глаза под густыми черными бровями излучали дружелюбие, и взгляд их был, как у Щукина, нетерпеливый и прямой – в упор… В затянувшейся паузе, пока Кольцов рассматривал девушку дольше, чем позволяли приличия, она не отвела в сторону взгляда, только что-то словно дрогнуло в глубине ее зрачков и померкло, но не сразу…
Наконец Павел отвел глаза и запоздало представился:
– Павел Андреевич… Кольцов. Право, если бы я знал, что у Николая Григорьевича такая дочь, я бы непременно попросился под его начало.
– Уверена, что вы бы прогадали. Здесь у вас всегда люди и, должно быть, интересно. А у папы на окнах решетки и затворническая работа, – открыто, с интересом рассматривая Кольцова омутными глазами, сказала Таня. – Я о вас много слышала, Павел Андреевич. От папы.
Кольцову понравилось, как Таня просто, не жеманно вела разговор. Обыкновенно в ее возрасте стараются казаться умней и значительней, подлаживаются под других. А здесь – простота без вызова, без надумки.
– Я так недавно здесь, что смею надеяться: папа не говорил обо мне плохо, – с мимолетной улыбкой сказал Кольцов.
– Он рассказывал о ваших подвигах. Мне они показались намного интереснее подвигов Козьмы Крючкова.
– Папа все преувеличил, мадемуазель.
– Ну что ж, в таком случае я рада, – тоже с легкой, ироничной великодушностью ответила Таня. – У папы склонность преувеличивать все плохое, хорошее – редко.
– Профессиональная склонность, мадемуазель, – на этот раз с открытой приязнью улыбнулся Кольцов.
Ему все больше нравилась Танина манера держаться свободно, непринужденно, говорить без колебаний то, что хотелось сказать, смотреть прямо, не отводя глаз. Предельная раскованность чувствовалась в каждом Танином жесте, в каждом слове, пленительная естественность, свойственная обычно натурам собранным, сильным и цельным.
