После того как глаза привыкли к полумраку, Красильников увидел в дальнем углу Матвея Задачу. Он сидел на том же самом, что и в прошлую встречу, месте. Рядом с ним на столе стояла большая глиняная кружка и кувшин с вином. Как и было условлено, Матвей ждал Красильникова. Едва Красильников подсел к нему, он зашептал:
– Все, парень! Крышка! Считай, нету твоего дружка, – тихо сказал Матвей.
– Расстреляли?
– Почти что. В крепостном лазарете лежит. Тиф у него. Говорят, тяжелый очень, не сегодня-завтра преставится. Оно и лучше. Хоть смерть примет от Бога, не от людей.
– Кончай заупокойную! – озлился Красильников и после недолгой паузы спросил: – Лазарет, поди, послабее охраняется?
– Что ты! Что ты! – испуганно просипел Матвей. – Лазарет – внутри крепости. Своя охрана. К нам не касаемо. Туда, если не с лазарета кто, муха не пролетит. Теперь у нас особенно строго. Кто-то вроде письмо ему пронес…
Допив свое вино, в упор глядя на Красильникова тусклыми глазами, надзиратель сказал:
– Больше меня не ищи. Что смог – сделал.
Красильников ничего не ответил. Наконец надзиратель тяжело встал.
– Прощевай, человек хороший, – сказал он и, потоптавшись немного возле Красильникова, добавил: – Если примет Бог твоего кореша – сообщу.
Матвей ушел. А Красильников еще долго сидел в одиночестве за столом, думал свою нелегкую думу. «Что ж теперь еще можно сделать?» – спрашивал он сам себя. И не находил ответа.
Из бесконечного множества вариантов спасения Кольцова он все больше останавливался на одном, таком же бессильном, как и остальные. Надо было сквозь белые тылы проникнуть к Крымскому перешейку, затем через белогвардейские передовые позиции пробиться в Таврию, навстречу Красной армии. Найти Фролова или Лациса и с ними решать эту головоломку.
Вариант не хуже и не лучше остальных. Но в нем было единственное, что еще грело Красильникова: он не просчитывался весь сразу, от начала до конца. В нем еще таилась какая-то едва-едва теплящаяся надежда.
…Через четверо суток неподалеку от Джанкоя Красильников был арестован.
Часть вторая
Глава восемнадцатая
Погода стояла хуже некуда: то секли ледяные дожди, то валил снег. Беспрестанно теснимая красными, армия была обескровлена. В ее тылах по-прежнему процветали грабежи, спекуляция и мародерство.
Это, впрочем, барон Врангель видел и сам. Повсюду шатались какие-то личности – только по шевронам на рукавах грязных шинелей, по замызганным погонам в них еще можно было признать офицеров. На тупиковых путях стояли брошенные на произвол судьбы санитарные эшелоны, рядом с ними валялись неубранные трупы. Раненые десятками и сотнями умирали от неухоженности, голода и сыпного тифа.
На въездных путях на станцию Попасная штабной состав оказался заперт более чем на сутки. Сдавленный с двух сторон товарными поездами, он мог бы простоять здесь и неделю, когда б не энергия полковника Синельникова, офицера для особых поручений. Сжимая в руках наган, не слушая беспомощного лепета начальника станции, Синельников метался по путям. Расстреляв за откровенный саботаж двух железнодорожников и тем самым преподав наглядный урок другим, полковник постепенно привел в движение парализованные станционные службы и совершил невозможное: протолкнул вперед поезд Врангеля.
Все происходящее вокруг так напоминало барону самые худшие, черные дни восемнадцатого года, когда едва возникшее белое движение было на грани полной катастрофы, что он скрипел от тоски зубами.
Проехали всего лишь несколько верст – и опять застряли. Подпоручик Уваров, с которым Врангель не расставался, сделав вылазку на вокзал, рассказывал о страшных бедствиях, претерпеваемых беженцами и ранеными. Беженцы, в основном семьи офицеров, мокли на перроне под холодным дождем без надежды дождаться вагонов или хотя бы тепла и хлеба. Дети погибали от простуды и холода. Матери сходили с ума.
– Меня один эпизод потряс, – не сразу признался подпоручик. – Частный, собственно говоря, случай, но… – Он извлек из кармана помятый листок. – Вот, Петр Николаевич…
– Что это?
– Предсмертная записка, – вздохнул Уваров. – Буквально на глазах у меня застрелился раненый поручик…
– Читайте!
Записка была длинная. Перед Врангелем предстал мужественный, но доведенный отчаянием до трагического финала человек. Первопроходчик-корниловец, он верой и правдой служил белому движению. А теперь, раненный в боях под Харьковом, оказался, подобно многим другим в его положении офицерам, никому не нужным. Сначала бросили в санитарной теплушке на съедение вшам, на пытку голодом и холодом, а потом и вовсе выбросили из теплушки в грязь казаки то ли Мамонтова, то ли Шкуро. Не видя спасения, поручик решил умереть, проклиная генералов Ковалевского, Шкуро, Мамонтова и иже с ними. Он взывал в предсмертной тоске к новому командующему Добровольческой армией генералу Врангелю, умоляя его положить конец безобразиям, спасти агонизирующую армию и саму идею белого движения.
– Я не понял: что значит – выбросили в грязь? – хмуро спросил Врангель. – Можете пояснить?
– Через станцию шел на Кубань поезд с имуществом генерала Шкуро. В одной из теплушек сгорели буксы. Свободных не было. Тогда казаки охраны, выбросив из санитарной теплушки раненых, перегрузили имущество из негодной.
Шкуро!.. Опять и опять – Шкуро! Он знал, как Шкуро оборонял Харьков: ни одного эскадрона, ни одной роты «пластунов» не оказалось в боевых порядках в решающий час – грабили город, отправляя состав за составом на Кубань, куда потом и сам генерал Шкуро со своим штабом убрался…
– А вы говорите – частный случай! – сказал сквозь зубы Врангель.
Он подумал: как далеко зашло все! Первопроходчики, краса и гордость армии, хранители самой белой идеи, они начинали «ледовый поход» сквозь толщу красных войск не ради чинов и карьеры. Поручики, капитаны, полковники становились, как простые солдаты, в строй и с винтовками наперевес, с верой в правоту своего дела шли на пулеметы. Командиры их, известные в русской армии генералы, тоже с винтовками в руках шагали впереди атакующих цепей. Так каково же было им, великим бессребреникам, видеть теперь, как вырождается движение, как бывшие их командиры погрязают в пьянстве, лихоимстве, междуусобицах!.. Устали, не веря, хотят ухватить последние крохи жизни. Пять лет войны! Если первопроходчики потеряют остатки веры, тогда – все, конец! Вдохновленные назначением генерала Врангеля на должность командующего Добрармией, они еще связывают с его именем последние надежды. И надо как-то поддержать в них зыбкие эти надежды, укрепить. К тем, кто еще остается, хочет быть сподвижником, надо обратиться с добрым и твердым словом, обещающим навести неукоснительный порядок в армии.
– Микки, пишите! – Стремительно расхаживая по салон-вагону, он стал диктовать: – «Славные воины Добровольческой армии! В этот грозный час я выполню свой долг перед Родиной… К творимому вами святому делу я не допущу грязных рук… Я сделаю все, чтобы облегчить ваш крестный путь – ваши нужды будут моими… Я требую исполнения каждым долга перед грозной действительностью. Личная жизнь должна уступить место благу России. С нами тот, кто сердцем русский, и с нами будет победа!..»
