Когда Сазонов доложил Комарову об этом разговоре, Николай Павлович сказал, не пряча тревоги:
– Не нравятся мне игры с этим вторым посыльным! Если баронессу увезут за границу – не велика печаль, но если… – Не договорив, потянулся к вешалке за пальто. – Едем!
Взяв с собой Сазонова и еще несколько чекистов, Комаров отправился по указанному генералом Казаковым адресу.
Город уже засыпал, но сон его не был спокойным. Ночь опускалась тревожная, с перестрелками, со строгими окриками патрулей и чеканным шагом красноармейских отрядов…
Нужный дом нашли сразу. Запущенный особняк с полуобвалившейся штукатуркой глядел на город темными глазницами окон. Парадное оказалось наглухо заколочено, вход был со двора. В кирпичной ограде, там, где полагалось находиться воротам, зияла чернота: к весне двадцатого в городе устояли лишь железные ворота – деревянные давно пошли на дрова.
Машину, по распоряжению Комарова, загнали во двор, приткнули вплотную к выщербленным ступеням черного хода. Один из чекистов остался во дворе, второй – в подъезде.
Темная узкая лестница, ведущая на второй этаж, пропахла кошками. Окон на лестничной клетке не было. Комаров на ощупь отыскал цепочку звонка, прислушиваясь, несколько раз дернул. На звонки никто не отзывался. Он толкнул дверь, и та на удивление легко поддалась. В квартире было пусто. Лишь сквозняки перебирали разбросанные на полу листки, оставленные хозяйкой при внезапном бегстве.
– Опередили нас! – сокрушенно сказал Комаров. – Теперь – срочно на Мальцевский рынок. Боюсь только, что и там нам удачи не видать…
Предчувствие не обмануло Николая Павловича: генерал Казаков исчез.
Поздним вечером каждого дня Дзержинский знакомился с публикациями зарубежных газет. Слушая секретаря, подготовившего обзор прессы, он ходил по кабинету, потирал глаза.
– «…Беззаконие, террор – вот что происходит в многострадальной России! И мы с полным правом бросаем им в лицо: проклятия вам, большевики!» – читал очередную выдержку секретарь.
– Бурцев? – усмехнувшись, спросил Дзержинский.
– Угадали, Феликс Эдмундович. В «Скандинавском листе» на этот раз. А вот «Эхо Парижа»: «Правительство Франции окажет всемерное содействие для успешного завершения борьбы с большевиками. Премьер Клемансо заявил, что Франция вскоре признает правительство барона Врангеля де-факто…»
Дзержинский остановился. Выражение его продолговатых серых глаз стало яростным.
– Боятся опоздать к разделу России! Французские буржуа спят и видят украинский и кубанский хлеб, донецкий уголь, кавказскую нефть… – Он подошел к столу. – Все?
– Еще минуту, Феликс Эдмундович. В лондонской «Таймс» одно довольно странное сообщение…
– Слушаю.
– Вот… «В кровавых объятиях Чека находится баронесса Врангель. Как стало нам известно, мать вождя русского народа, борющегося против ига большевизма, – баронесса Мария Дмитриевна Врангель схвачена петроградскими чекистами и брошена в застенки палачей. Мы не удивимся, если вскоре последует сообщение еще об одной жертве большевиков. Они мстят…» Ну, тут общие слова: «святая мученица!.. гнев и возмущение всего цивилизованного мира»…
– Позвольте! Позвольте! – обеспокоенно сказал Дзержинский. – Дайте газету! Это не странно, как говорите вы, это гораздо серьезнее и хуже.
Он сел за стол, пододвинул настольную лампу. Нашел нужную статью, перечитал… Подняв голову, несколько мгновений задумчиво глядел перед собой. Затем бросил на стол карандаш, которым отчеркивал интересующие его газетные строки, гневно сказал:
– Кто-то не просто проявляет повышенное внимание к судьбе баронессы Врангель, но еще и торопится предопределить ее судьбу. Что ж, это многим, очень многим было бы на руку. Именно сейчас, когда наши дипломаты установили контакты с некоторыми странами, когда французские империалисты всячески подталкивают барона Врангеля к выступлению против нас… – Дзержинский потянулся к телефону, торопливо крутанул ручку. – Петроград мне! Комарова!
Глава двадцать третья
Большую часть дня Кольцов лежал: болезнь уходила, но еще оставалась слабость. Ему казалось, что в камере пахнет морем. Соленым, выгоревшим под солнцем морем. Тишина, строго охраняемая крепостными стенами, помогала видеть его – спокойное, синее море. И это было замечательно: это значило, что утраченное за время болезни чувство жизни возвращается.
За дверью прогрохотало так, будто не засовы отпирались, а корабль отдавал якоря.
– Обед!
Надзиратель поставил на привинченный к стене стол жестяную миску. Дверь захлопнулась. Еще раз громыхнули запоры.
Кольцов знал, что завтра или через неделю – новые допросы. Конечно, следствие закончено. Но у него нашли письмо Наташи. Кто передал? Каким образом кто-то из подполья проник в его крепостную, тщательно охраняемую камеру? На эти вопросы контрразведчики захотят получить ответ.
Значит, еще поживет какое-то время. Может, неделю, может – месяц. Он будет жить до тех пор, пока следователям не надоест его допрашивать. Суд – формальность. Приговор известен.
Где-то за стенами крепости кружилась жизнь. Время шло, не заглядывая в его камеру. Враги были уверены, что уже и теперь они сломали и похоронили его – в каменном крепостном склепе, в безвременье. Он же думал о том, что час свой он должен встретить человеком сильным – и телом, и духом.
Явившийся надзиратель молча унес миску. Оставшись один, Кольцов долго ходил по камере. Он готовил себя к последнему испытанию и поэтому даже сейчас ощущал полезность своего бытия. И без страха ждал смерти.
Но как трудно это, когда сквозь узкое окошко пробивается солнце, когда неподалеку лениво ворочается и шуршит галькой море и пронзительно радуются жизни чайки!..
Гулко звучали под сводчатыми потолками крепости шаги надзирателей. Заключенных в блоке было мало, а может, и совсем не было. Кольцов судил по тому, что каждый раз, когда в коридор приходил надзиратель, он направлялся к его камере.
Вот и сейчас. Прозвенели ключи, прогромыхало железо стальных перегородок, отделяющих один блок от другого. Застучали по отесанным булыжникам кованые сапоги.
– Приготовиться к прогулке! – крикнул в смотровое отверстие надзиратель.
Это была первая прогулка Кольцова после длительной болезни.
Подойдя к двери, он подумал: и все же как это замечательно – жить!
Глава двадцать четвертая
Чекисты все силы бросили на поиски баронессы Врангель…
Предприняв необходимые меры для строжайшей проверки людей, выезжающих в эти дни из города, Николай Павлович Комаров надеялся, что «крымская царица» все еще в Петрограде, жива и невредима. Об ином исходе он старался не думать: после разговора с Дзержинским он понимал, к каким политическим последствиям может привести сейчас даже не насильственная, а естественная или случайная смерть баронессы Врангель. Особенно в то время, когда в Республике отменена смертная казнь: по крайней мере, опубликован такой указ. Когда большевики стараются доказать всему миру, что время террора, который приобрел за последние два года силу стихии, кончилось, когда даже «старая добрая Англия» намерена прекратить помощь белым, а в Италии само правительство, не говоря о трудящихся массах, демонстрирует дружеское отношение к новой России.
