Ел он, впрочем, без жадности, аккуратно и в меру. Потом они пили настоянный на липовом цвете чай, и Кузьма Николаевич слушал длинное и горестное повествование Красильникова…
– Нет, документы, которыми вы меня снабдили, были куда как хороши! – говорил Семен Алексеевич. – Но вот какая ерунда в жизни случается… Останавливают меня под Джанкоем пятеро солдат: проверка! Я думал – патруль, что ж ссориться… А это дезертиры. Документы забрали, одежонку тоже: солдатскую взамен дали. Пришлось обрядиться – не в исподнем же щеголять! А тут и настоящий офицерский патруль. Разговор короткий: дезертир, мать-перемать, и такое прочее. Попытался я вырваться… Где там! Сунули меня в лагерь, откуда большей частью один выход – прямиком на тот свет. Пытался я товарищам в Севастополь передать весточку о себе, да, видно, не дошла… И вдруг – чудо в лагере небывалое! – берут меня, обмундировывают и – на фронт! С соответствующей бумагой, конечно: там с меня глаз не спускали… А все ж таки дождался своего часа – ушел! Обменял в первой же деревне казенное обмундирование на этот вот наряд и проложил курс на Симферополь, к вам…
Красильников говорил как бы посмеиваясь над собой, и только по тоскливому свету в его глазах можно было догадаться, как измучен, как переживает он.
– Надо же! – задумчиво пожал плечами Кузьма Николаевич. – От самого Перекопа!.. Вас же, наверное, искали. В таких случаях самое правильное – где-то поблизости на время укрыться, пересидеть… Хотя о чем я: вам и укрыться было негде!
– Почему же, – сказал Красильников, – Евпатория к Перекопу, чай, поближе. А у меня там как-никак семья…
С тех пор как Семен Алексеевич очутился в Крыму, в нем жило постоянное желание побывать в Евпатории и хоть издали, хоть в щелочку поглядеть на жену и на двух своих сыновей. Младший, поди, и не помнит его. Да только не мог он выкроить время для такой радости – дома побывать! Потому что долг и совесть звали его в другую сторону…
Отвлекая Красильникова от тяжелых раздумий, Кузьма Николаевич подошел к фотографиям, приколотым над старым комодом, осторожно тронул одну, где был изображен солдат с Георгиевским крестом на груди.
– Узнаете? Я. В японскую еще! В аккурат крест получил. Там проще было. – Он печально усмехнулся: – И не хотелось бы нашими новостями окончательно расстраивать, так ведь все равно узнаете… В севастопольском подполье – провалы. И у нас… Собрались члены подпольного горкома на окраине города, на Петровской балке. – Кузьма Николаевич встал, ударил кулаком по ладони. – И вдруг дом окружают – контрразведка! Никто не смог уйти. Потом кого повесили, кого расстреляли… Много молодых было, их особенно жалко. Жигалина, Шполянская – совсем девчонки.
– За все взыщем! – глухо сказал Красильников и долго молчал, осмысливая услышанное, потом заговорил о своем: – Дело такое, Кузьма Николаевич: мне в Севастополь надо! Без промедления. Поможете?
Вслед за хозяином Красильников прошел в каморку без окон, где остро пахло какими-то химикатами.
– Тут у вас никак лаборатория целая?
– Это называется – прачечная, – поправил Кузьма Николаевич. – Сейчас лампу зажгу…
Семилинейная лампа осветила столик, заставленный бессчетными пузырьками. Здесь же что-то плавало в блюдечках, лежали кисти, скальпели, увеличительное стекло, стоял утюг. От стены к стене была протянута бельевая веревка, на которой сушились бланки паспортов.
– Видите? – улыбнулся Кузьма Николаевич. – Любой документ сотворим, были бы старые бланки!
– Старые? – удивился Красильников.
– А новые почему-то только белогвардейцам достаются, – пошутил Кузьма Николаевич. – Так вот. Старые надписи мы с помощью химии смываем. Потом бланки крахмалим, гладим, сушим… Словом, все как в первоклассной прачечной. А в конце концов вот что получается!. – Он с гордостью щелкнул по одному из бланков на веревке. – Чист, хрустящ – словно только что из типографии. Сейчас выпишем вам паспорт. А заодно и предписание, что отправляетесь по делам службы в Севастополь. Само собой, придется и приодеть вас поприличнее…
На рассвете следующего дня Красильников прощался с Кузьмой Николаевичем… Не выдержав, пожаловался:
– И рвусь в Севастополь, и страх меня за сердце берет: найду ли кого из товарищей или один как перст останусь?
Старый подпольщик, задержав его руку в своих больших ладонях, со вздохом сказал:
– Я и сам об этом всю ночь думал… Так и быть, дам я тебе, товарищ Красильников, один адресок в Севастополе. Люди верные, испытанные…
Подбирая галстук к вечернему костюму, Фролов открыл дорожный кофр и… насторожился. После некоторого раздумья откинул крышку чемодана, прошелся по комнате комфортабельного люкса и вызвал горничную. Миловидная девушка, неслышно приоткрыв дверь, остановилась на пороге:
– Да, господин?..
Постоялец, обычно такой приветливый, сейчас был угрюм, молчаливо и пристально глядел на нее.
– Катя, у вас есть основания быть недовольной мною?
– Как можно… – смутилась девушка. – Ваша доброта…
– Она останется прежней, если вы ответите мне: кто был здесь в мое отсутствие?
– Никого. Я только навела в комнатах порядок.
– Вы наводили его и в моих чемоданах?
– Нет-нет! – испуганно отшатнулась горничная, и в глазах ее появились слезы. – У нас с этим строго…
– Катя, я не хочу вам зла, но… – Фролов, покачав головой, умолк, а когда заговорил вновь, голос его приобрел жесткость, – но если вы не ответите мне, я потребую объяснений у хозяина гостиницы… Ну?
По щекам горничной текли слезы, но она не отвечала.
– Вам велено молчать? – догадался Фролов. – Тогда я, спрошу иначе: молчать приказали люди, которые были здесь?
Прикусив губу, горничная быстро взглянула на него и так же быстро едва заметно кивнула.
– Спасибо, Катя, – сказал Фролов. В его руке появилась ассигнация. – Не беспокойтесь: о нашем разговоре не узнает никто! – Он опустил ассигнацию в карман туго накрахмаленного передника горничной. – Идите, Катя.
Фролов переложил из кармана снятого костюма в вечерний те мелкие вещицы, без которых не обходится человек даже в минуты отдыха: портмоне, часы, блокнот, визитные карточки… Уже подойдя к двери, он вдруг вернулся, вынул из внутреннего кармана смокинга небольшой пакет из плотной непромокаемой бумаги, положил его на дно кофра и прикрыл сорочками…
Был вечер. Стемнело, но знойная духота не спешила покинуть город: стены домов, раскаленные камни мостовой возвращали накопленное за день тепло. Выйдя из вестибюля, Фролов в нерешительности остановился: день выдался хлопотным, трудным, хотелось пройтись по свежему воздуху.
– Добрый вечер, господин Федотов! – поздоровался, останавливаясь рядом, худощавый, высокий человек с тонкими чертами лица. Заметив удивленный взгляд Фролова, доброжелательно улыбнулся. – Мы с вами вместе путешествовали на «Кирасоне». Позвольте напомнить – граф Красовский.
