Они что-то долго выясняли. Старушка время от времени уточняла. Наконец они нашли это слово.
– Самокатчик, – сказал Болотов. – Были такие мобильные военные единицы.
– Ага. Его в самокатчики записали. В специальной школе на шофера выучили, – с гордостью за мужа рассказывала Елизавета Кузьминична. – А как на войну поехал, она у нас, слава богу, и кончилась.
В горнице, которая несла на себе следы русской жизни (иконы, самовар, глиняные петрушки-свистульки, расшитые петухами полотенца), стол был уже накрыт, отчего Павел сделал вывод: о их приезде хозяева были заблаговременно предупреждены и их ждали. Должно быть, Илья Кузьмич приезжал сюда вчера, потому что его встреча с сестрой показалась ему скупой, будничной, словно они видятся едва ли не каждый день.
К квашеной капусте и соленым огурцам, черному хлебу и селедочке, вскоре хозяйка поставила на стол и миску с приправленной поджаренным луком дымящейся паром картошкой.
Вслед за российскими деликатесами, которые каким то образом ухитрялась производить здесь Елизавета Кузьминична, появились и французские яства: копченая колбаска, гусиный паштет, несколько видов сыров. Венчала стол большая хрустальная фляга с рубиновым «Божоле».
За обедом Кольцов узнал, какие причудливые повороты случаются порой в жизни людей.
Отец Ильи и Елизаветы был плотником. Надо думать, хорошим плотником. Ладил на родине, в Вологодчине, избы, церкви, а иной раз – и ветряные мельницы. Случайно познакомился с не весть какими ветрами сюда, в глухомань, занесенным богатым французом. Тот подивился рукоделию вологодского мастера и стал уговаривать его за хорошую плату сладить ему, на его французской родине, мельницу. В их краях тоже есть отменные мастера, но такую красавицу им ни в жизнь не срубить.
Долго ли или не очень торговались они, но ударили по рукам. Поставил вологодский мастер на французской земле, в Барбизоне, высокую, устремленную в небо мельницу под стать барбизонским готическим соборам. Потом еще две, на окраинах маленьких окрестных деревень Шайи-ан-Бьер и Флери-ан-Бьер. И так понравились вологодскому мастеру эти красивейшие края, а еще больше – люди, радушные, веселые, не торопливые ни в движении, ни в мыслях, что он решил навсегда здесь поселиться. Благо плотницкой работы ему хватало. Стало быть, и денег тоже.
Прикупил он небольшое, пришедшее в запустение подворье в тихой и уютной деревушке Флёри-ан-Бьер. После этого вернулся к себе на Вологодчину, женился там на приглянувшейся работящей деревенской девушке – и уже семейным человеком снова приехал сюда. Теперь уже навсегда.
Как и положено, вскоре родились у них дети. Сперва Елизавета. А потом, уже многие годы спустя, двое погодков – Семен и Илья. Едва встав на ноги, и Семен и Илья стали бредить Россией. Не приглянулась им сытая и тихая французская жизнь, да и хороших перспектив для себя они здесь не видели. А в далекой неведомой им России бушевали нешуточные страсти. Там намечалось что-то вроде Парижской коммуны. Французские газеты, которые иногда доходили и сюда, в глубинку, весело рассказывали о русских бунтах, восстаниях, стачках, маевках. Жизнь в Флёри-ан-Бьер казалась двум братьям затхлым стоячим болотом. Здесь никогда и ничего не происходило. Самыми незабываемыми событиями, которые долго жили в памяти жителей, были чьи-то свадьбы или похороны. Хотя эти события случались крайне редко: народу в деревне было мало, поэтому свадьбы случались очень редко. А похорон почти совсем не было. Люди здесь, в заброшенной французской глухомани, каким-то неведомым никому способом ухитрялись и вовсе не умирать.
Семен и Илья не выдержали этой тоскливой и однообразной жизни и бежали в Россию. Им грезились баррикады, свист пуль и порванные над ними знамена, дымы пожарищ и бородатые инсургенты.
Семен почти сразу нашел то, что искал. Неведомо каким образом, но он вскоре оказался на юге Украины, в Гуляйполе – столице знаменитого крестьянского вожака, анархиста Нестора Махно и даже стал одним из его соратников. Но недолго довелось Семену походить под славными черными знаменами. В конце семнадцатого года он был убит. Не в бою и не на баррикадах. Кем и за что, так и осталось тайной.
Илья связался с большевиками. Он тоже рвался в гущу кровавых событий, но обстоятельства сложились по-иному, чем у брата. В порядке партийной дисциплины ему вменили в обязанность писать тексты листовок и работать в подпольных типографиях. Иногда ему позволяли выступать на различных митингах и маевках с обличительными речами в адрес царя и буржуазии. Несколько раз он оказывался в царских околотках, где его выручал паспорт иностранного подданного. Тихая жизнь, никаких потрясений.
Однажды товарищи по партии, ничего не объясняя, отправили его в Москву. А уже оттуда по решению высших партийных органов его переправили в Париж, к Жданову, где он вскоре стал его правой или левой рукой, или обеими сразу. По крайней мере, Жданов Илью Кузьмича никуда от себя не отпускал и советовался по всем банковским делам. Хотя поступал затем неожиданно и по-своему.
Сестру Илья нашел в том же Флёри-ан-Бьер сразу же по возвращении во Францию. Она была замужем за Жан-Марком. Это был ее второй брак. Детей ей Бог не дал ни во время первого, ни во время второго брака. Родители ко времени возвращения Ильи во Францию уже умерли и нашли упокоение на окраине Шайи-ан-Бьера, потому что своего кладбища в Флёри-ан-Бьер никогда не было.
Слушая незнакомую речь, Жан-Марк силился из их разговора что-то понять. Когда угадывал какие-то прежде слышанные от жены слова, застенчиво качал головой и тихо, скорее сам себе, говорил:
– Очи-ен карашо.
За тихой беседой под уютное мурлыканье самовара они не заметили, как подкрались сумерки, и Илья Кузьмич заторопился домой.
Провожая, Кольцов его спросил:
– И долго мне здесь?
– Не сказали.
– Но ведь вы слышали их разговор. Что думают, какие наши дальнейшие действия?
– Известно, какие. Дней пять еще решили подождать, может что-то где-то прояснится.
– Пожалуйста, все же не оставляйте наблюдение за кафе, – попросил Павел.
– Вы все еще на что-то надеетесь?
– Меньше, чем вчера. Но все же…
– Выстрел был явно холостой, – сухо и разочарованно сказал Болотов. – Это поняли уже все, кроме, к сожалению, вас.
– А я, знаете, однолюб. Если влюбляюсь, то навсегда. Если поверил в человека, то надолго, – взбунтовался Павел. – Идеалист. Романтик. И ничего в своих взглядах на жизнь не собираюсь менять. Вот таким придурковатым и буду жить дальше. Мне так нравится.
– Каждый живет, как может, – примирительно произнес Илья Кузьмич. – Я буду наведываться. В случае каких новостей, тут же приеду.
Елизавета Кузьминична тоже провожала брата, но во время их разговора держалась в сторонке, в тени какого-то деревца. Лишь когда Илья Кузьмич попрощался с Кольцовым, она вышла из тени и тоже ласково, с поцелуем, попрощалась с братом. А когда автомобиль тронулся, она едва заметно его перекрестила.
