– У меня простое русское имя – Сергей. Можно Сережа, Серега, Сергуня, Серж. Какое вам больше понравится.
– Я так понимаю, домашние звали вас Серж.
Арестованный понял, что лишь на минуту расслабившись, он своей бездумной болтливостью проиграл чекисту серьезное очко.
– Издалека заходите, – постарался он исправить положение. – К имущему сословию не принадлежу.
– А я вас и не спрашиваю о сословной принадлежности. Вы достаточно образованны, чтобы легко понять, что к рабочим и крестьянам не принадлежите, – все так же холодно сказал Кольцов и несколько тише, но гневно, с некоторой опаской поглядывая на дверь камеры, продолжил: – Меня интересует другое. Почему вы, молодой врангелевский офицер, болтаетесь черт знает где, вдали от фронта, когда решается судьба родины, когда вы должны быть там, где повелевают вам быть долг и присяга.
Арестованный несколько опешил от этой гневной речи чекиста. В его голове что-то перепуталось. Он ничего не понимал.
Мысль изменить тактику допроса возникла мгновенно. Он даже не сразу продумал все до конца. Прикинул: этот молодой белогвардеец, начитавшийся всякой романтической дребедени, уже почти смирился со своим поражением и приготовился красиво, под рыдания барышень, взойти на эшафот или стать под дула большевистских винтовок. Но в романтических сюжетах герой редко погибает. Ему на помощь приходит некто. Он совершает невероятное: хитростью проникает в самые строгие казематы и вызволяет пленника. Вспомнил Кольцов даже Юру с его наивной попыткой освободить его из Севастопольской крепости.
Не поиграть ли Кольцову с арестантом в эту далеко не новую романтическую игру? Ему показался этот путь кратчайшим для выяснения, что за всадники рыскали там, в Знаменских лесах? И почему? Что искали они там? Во всяком случае, есть смысл попытаться. На словесные баталии уйдет много времени, и еще неизвестно, приведут ли они к успеху. А сейчас, когда Фрунзе готовится к решительному сражению, времени тем более не хватает.
Эта игра постепенно так ясно сложилась в голове Кольцова, в ней нашлось место и Ивану Платоновичу Старцеву, которого он все еще не успел навестить, и матросу Бушкину с его мечтой получить в театре хорошую роль, и даже самому Гольдману. На его плечи выпадет самое главное: быстрая и тщательная подготовка этого спектакля.
Сухой, чуть надменный голос Кольцова поставил арестанта в тупик. Он молча пытался выбраться из ступора, в который загнал его этот чекист не столько вопросом о долге, сколько тоном. Он все еще продолжал думать, как чекисту ответить, а Кольцов уже расшифровал затруднение арестованного. Глядя на него заговорщически, он приложил палец к губам и затем провел глазами по стенам: дескать, думай, прежде чем что-то сказать. Здесь слышат даже стены.
Арестованный не сразу его понял.
– За нарушение присяги отвечу не вам, а господу Богу, – чуть надменно ответил арестованный и проиграл Кольцову еще одно очко. Теперь Кольцов точно понял, что он белогвардеец. А арестованный все еще сомневался, действительно ли чекист подал ему знак, или просто все эти движения руки были случайными. Или все это и вовсе ему померещилось.
Кольцов обратил внимание на его растерянность и едва заметно, ободряюще ему улыбнулся. И тут же грубо, перейдя на «ты», сорвался на крик:
– Ну и черт с тобой, болван! Своим чистосердечным признанием ты мог бы сохранить свою никчемную жизнь. Но ты не ценишь хорошее отношение. Сиди, дурак! Думай! Я еще наведаюсь, если ты до чего-то додумаешься! – и чуть тише добавил: – Может, даже сегодня ночью.
И Кольцов снова едва заметно ему улыбнулся, и даже подмигнул, что могло означать: ты не одинок, постараюсь тебя выручить.
Арестант едва заметно, с надеждой взглянул на Кольцова. И Кольцов понял: он принял за чистую монету его игру.
После этого спектакля он резко и сердито толкнул дверь, и так громко, чтобы слышал арестант, сказал ожидавшему в коридоре конца допроса охраннику:
– Молчит, придурок! Пришлю ему Спрыкина! – Кольцов назвал первую же пришедшую на ум фамилию. – Пусть покажет ему, что такое настоящий допрос. Может, станет сговорчивее.
Глава третья
Вернувшись на Сумскую, Кольцов вновь отыскал Гольдмана, чтобы посоветоваться с ним о своей задумке.
– За что я, Паша, тебя люблю! – весело сказал Гольдман. – Ты что-то не только придумаешь, но и начинаешь осуществлять, а уже после, в «свинячий голос», приходишь советоваться. И что интересно, тебе пока везет. Но ведь когда-то везение может и кончиться.
– Понимаете, я понял: обычным способом до этого беляка быстро достучаться не удастся. А время-то идет, – стал оправдываться Кольцов. – Но если я совершил ошибку, скажите, в чем она. Пока еще не поздно исправить.
– Как я могу сказать, что это ошибка. Вот если не получится, скажу. Так что давай, дерзай!
– Рассчитываю на вашу помощь.
– А что мне остается делать! Только давай так. Смысл я понял. И хочу теперь сам немного помозговать. А потом уже, вечерком, обсудим детали.
– Я настроился на сегодня. Далеко откладывать это нельзя.
– Сегодня так сегодня, – согласился Гольдман, – Мне самому интересно, что из этого предприятия может получиться. – И спросил: – Ты куда сейчас?
– К Ивану Платоновичу. Я у него так до сих пор и не побывал.
– Уж не думаешь ли ты у него эту пьесу разыгрывать?
– Лучшего места я придумать не могу, – чистосердечно признался Павел. – Антураж подходящий. Квартира вполне сойдет за генеральскую. И Бушкин, надеюсь, нам подыграет.
– Авантюрист ты, Павел Андреевич. За что тебя и уважаю. Потому что и сам такой. Без авантюр жизнь пресная. – И, что-то вспомнив, Гольдман добавил: – Со стариком я недавно виделся. Уже после Парижа. Худой, лицо серое. Спросил, не заболел ли? Он мне стал жаловаться, что исчезла его дочь. Нигде и ничего не может о ней выяснить. Извелся весь. Извини, Паша! Не удержался, рассказал ему про ту тетрадку, что ты среди каховских трофеев обнаружил.
– И что Иван Платонович? – спросил Павел.
– Ждет тебя.
Тогда, в Париже, Кольцов пощадил Ивана Платоновича, не рассказал о том, что произошло с Наташей. Не смог. И сейчас, собираясь идти к нему, он меньше всего думал о том спектакле, который собирался поставить для одного-единственного зрителя – плененного белогвардейца. С этим ему все было более или менее ясно. Но его угнетала та тайна, которую он уже многие дни носил в себе. Он понимал, что на этот раз должен будет рассказать Ивану Платоновичу все, без утайки, и передать ему дневник дочери. И с беспокойством думал о том, как скажется на Иване Платоновиче эта новость? Выдержит ли его сердце?
И сейчас, когда Гольдман сказал, что Иван Платонович уже все знает, у Павла словно сняли с груди тяжелый камень. Его общение с Иваном Платоновичем вновь станет прежним, доверительным, без той преграды в виде дневника и без печальной тайны ее замужества за белогвардейским офицером, которые долгое время стояли между ними. Основное сделал Гольдман, и ему оставалось совершить последнее: передать Ивану Платоновичу дневник.
