– Ну шо, добился своего? – напустилась Серафима на внука. – С фронту погнали, так ты до себя фронт привел? Приехал, як петух ощипанный и ще сам в кипяток лезешь!
Но Иван к характеру бабки был привычен. Достал из сидора кетлик.
– Это надо отстирать хорошенько.
– Разрешите итить? – Серафима, отдав честь, по-солдатски сделала босыми ногами поворот «кругом».
17
– Значит, товарищ лейтенант, вы мой командир? – несмело приблизился Попеленко. – Слава богу! А то ж мне была ответственность!
– Ответственность остается. Начинается другая жизнь, Попеленко!
– А я на лекции слухав, шо другой жизни не бывает. Ще до войны постановили.
…Серафима кланялась в своем закутке, присмиревшая вдруг и шмыгающая носом:
– Спасибо, Матка Бозка, Заступница, оставила онука. Токо не просила я, шоб с огня в полымя. Глупая я баба! И то сказать, Милосердная, який у тебя выбор? Кругом война. Не ты ж ее задумала! Спаси и сохрани его посеред беды.
Иван осмотрел затвор карабина. Личинку запустил в огород. Следом полетели остальные части. Обоз с ястребками постепенно скрылся в Лесу.
18
День разгорался, дул ветерок, листья на деревьях Гаврилова холма лопотали о своем.
Иван, Глумский и Попеленко среди крестов и памятников занимались похоронными делами. По лицам текли грязные потеки пота. Гроб лежал у ямы.
– Все ж таки хорошо живется у нас в селе, – сказал Попеленко. – Такого места, як Гаврилов горб, нигде нема. Где ж можно ще так добре захорониться? На лопату грунту, а дальше сухой песочек. Чистенько, як в больнице. Тишина, кругом красиво: он там ручей, там пруд…
Шелестели старые венки. За кладбищенской зеленью светлели хаты. Свежий дощатый обелиск пока воткнули в груду земли. Обили лопаты.
Лошадь дергала телегу, пытаясь добраться до травы.
– Шось народ не подтягуется! – заметил Попеленко.
Глумский усмехнулся невесело.
– Последний раз красиво Сидора Панасыча хоронили, Вариного мужа, – продолжил ястребок. – В сорок первом! Хорошее было время! Кругом немцы, а у нас в лесу старый порядок. Речи говорили. «Смерть вырвала з наших рядов верного сына народа, пламенного коммуниста!» Я аж заплакал. – Он задумался, добавил: – Похорон важный момент в жизни человека. Вот, к примеру, вас, товарищ командир, провожают в последний путь. Народу, награды на красных подушках, венки с добрыми словами. Приятно ж!
– Кому приятно? – спросил Иван.
– Не, то я так. С точки зрения!
Внизу послышалась песня. Драная шапка показалась в высокой траве Гаврилова холма.
– Ой, они жили дуже гарно, целувались кажный день,
Матку з батьком поважали, а померли в один день…
– Ну, вот и народ, – сказал Глумский.
– Гнат поминки уважает, – усмехнулся ястребок. – Токо позови!
Но показалась и маленькая Серафима. Он держалась за локоток Гната.
Развязала клунок, разложила на телеге, подстелив рушничок, яйца, лук, кусочки сала, хлеба. Поставила бутылку. Гнат стащил шапку и засмеялся.
– Помянуть! – сказала Серафима. – Чужой он был, без родни, без друзей. А человек хороший, с Беларуси. Заходив раз, мы песню згадали: «А у поле вярба нахиленная, молодая дзяучинонька зарученая…»
– Штебленок пел? – удивился Попеленко. – Живой молчал, як щас молчит.
– Со мной, милок, и телеграфный столб разговорится.
– Може, скажете речь, товарищ лейтенант? – спросил Попеленко.
– Перед кем?
– Тогда я. В последний путь провожаем боевого товарища… Героическая смерть вырвала с наших рядов верного и пламенного сына партии… Мы, со своей стороны, навечно сохраним… Спи спокойно, дорогой Микола… э…
– Олексеевич, – подсказал Глумский. – Только он вроде не член партии.
– Положено, – нашелся ястребок. – Помер, значит, пламенный член партии.
– Ну, взяли? – спросил Иван.
Гнат тоже взялся за конец веревки, продолжая напевать. Опустили гроб.
– Ровно лег, – сказал Попеленко. – Добрая примета.
Взялись за лопаты. Холмик вырос быстро. Сверху поставили обелиск.
«Штебленок Н. А., боец истребительного батальона, погиб смертью храбрых при защите жителей села Глухары».
Выпили, закуску брали грязными пальцами. Гнат пел с набитым ртом. Лейтенант смотрел на обелиск, на плохо покрашенную настойкой маренника звезду, вытесанную из доски.
– Надпись надо обновить. Краска до первых дождей.
– Керамическую плитку окисями распишем, поглазируем, обожжем, – сказал Глумский. – Навечно будет.
– «При защите жителей села», – сказал Иван. – А у каких жителей он квартировал?
19
Иван поднял выпавшую из тына штакетину. Во дворе бродили две курицы. Собачонка виляла хвостом. В мутном оконце мелькнули бледные пятна лиц. Лейтенант стукнул штакетиной по приоткрытой двери. Ответа не было. Вошел.
– Здравствуйте…
В ответ посыпались делано радостные голоса:
– Заходьте, заходьте! Гость какой! Дуже радые!
Хозяин протирал сонные глаза. Он был тощий, а жена округла, как ядро. Оба босые. Из-за немытых окон было сумрачно.
– Светло, а мы спать. Экономия! – объяснял Маляс. – Як спишь, нет потребности пищи.
– Не видел вас на похоронах…
– Я за курами бегала, – сказала Малясиха. – Петуха нема. Чужие кочеты уводят наседок, а я шукаю, где яечки поклали.
– Мы с удовольствием, – подтвердил Маляс. – Гражданский долг! Я, по социальному рождению, с малоимущих охотников. – Указал на старую одностволку.
– Да что вы со мной так… первый раз видите?
– Так то вы в пацанах состояли, а зараз при должности, – сказал хозяин.
– Где у вас Штебленок размещался? – спросил Иван.
Маляс указал на замусоленную занавеску. Лейтенант откинул ее. Топчан, табурет, полки со штопаной одежонкой. На подоконнике два стакана. Иван стал просматривать вещи.
– Ще остало́сь. – Хозяйка принесла сложенную латаную рубаху. – Постирала та зашила. Нам чужого не надо.
Лейтенант откинул соломенный тюфяк. Пусто. Заглянул на полку.
– Вы, на охоте, в лесу, видели кого-нибудь с собакой? Вроде охотничьей, помесь. Крупная. Ошейник веревочный. – Иван спрашивал по ходу осмотра.
– Не, – Маляса понесло на другую тему. – Мы с тех, кто сопротивлялся оккупантам. Ни продуктов с нас, ни квартеры. Что возьмешь? Пролетарьят!
