– Так, значит, брала. И посылала Климаря за сеном?
– От люди. Доложили. Завистники! Шо, наемный труд? Посылала. Я надрываться не желаю, как наши сельские бабы. В тридцать годков старухи!
– Что Климарь за человек? Откуда взялся?
– Тут треба его мамку спрашивать. Закончил вопросы, Иван Николаевич?
– Значит, привез Климарь свежее сено?
– Привез. Желаете сверить? Идем!
Пошла в одной рубахе. Во дворе Мокеевна убирала вилами навоз.
– Иди до дому, Мокевна! – сказала Варюся. – На вечерню дойку приходи. Через часок-другой. Дай-ка одеялко с веревки.
– Соромница, – сказала с восхищением Мокеевна, провожая взглядом хозяйку и гостя. – Рубаха ниже титек. Так есть шо показать! Ой, красивая пара! Своего щастя не было, так хоть подивиться на чужое.
Скрипучая дверь клуни пропустила их внутрь. Взбитое свежее сено толстым слоем покрывало земляной пол. И настил, куда вела лестница, был полон. Сладко пахло сухим разнотравьем. Казалось, запах исходит от Вари.
– Как, Иван Николаевич, сверху будете проверку делать чи снизу?
Дверь клуни, скрипя, закрылась от собственного наклона. Засветились щели.
– Темно! – сказал лейтенант.
– А вы шо ж, Иван Николаевич, свежее сено по запаху не чуете?
Она бросила одеяло на сено и толкнула Ивана. Со смехом упала рядом.
Мокеевна во дворе замерла с вилами в руке. Прислушивалась.
– Погоди, – он встал. – Я по делу.
– А лежа нельзя говорить? Удобней.
– Как ты познакомилась с Климарем?
– Ты шо, Ваня? Себя не ценишь! Сдался мне бугай старый!
Она ухватила Ивана за ноги. Он пробовал удержаться, но упал, поглядев сверху на Варюсю. Рубашка ее, с легкомысленной тесемочкой, совсем сползла.
– Ну, Ваня, проверяй, шо хочешь! – она стащила с него гимнастерку. – На сено не скатись, уколешься. От так. Ну, и ремень у тебя тугой!
Ее смех превратился в прерывистое дыхание.
– Ой, девка, – уже у калитки вздохнула Мокеевна. – Кровать шире луга, а ей сеновал давай!
Покрутила головой и пошла, вспоминая что-то свое, давнее.
38
Уже в сумерках лошадь, наконец, выкатила бричку на дорогу. Нога все так же торчала за бортом. Лошадь брела медленно и устало, но все же обогнала Гната, шагавшего к селу с тяжелым мешком на спине. Дурень остановился, вытянулся, напевая бесконечную песню. Нелепо улыбаясь, отдал честь ботинку в бричке.
Обеспокоенный стуком копыт, Маляс выглянул из-за плетня. Увидел бричку, въехавшую в село. Небо сеяло бледненький свет.
– Ну шо там? – прибежала к нему Малясиха.
– Та убили, – говорит он. – Ты не гляди. Кровь!
– Кого убили?
– Не нашего!
Лошадь, остановившись у двора Малясов, ощипывала ветку над плетнем.
– Гони ее, гони! – прошипела Малясиха. – Не хватало, шоб возле нас. Гони на чужой двор!
…Маляс нахлестывал прутиком усталую лошадь. Оглянулся. На улице было пусто. Стараясь не скрипнуть, отворил ворота. Так же тихо ввел бричку во двор. Чуть заметен был над крышей покосившийся флюгер-петух.
39
– Погляди, Ваня, – Серафима поднесла поближе к плошке выстиранную жилеточку с вдетой шнуровкой. Краски играли на вышивке-мулине. – Бачь, як кетлик отстирался. В трех щелоках старалась. Новенький, як вчера пошили.
– Какая ж хозяйка бросила его под ноги, в грязь? – спросил Иван.
– Та никакая хозяйка не бросит. Одной вышивки на два месяца работы. Вам, мужикам, что… гимнастерку напялил, галифе затянул и добре, а для бабы!.. Как можно бросить под ноги? Я б лучше померла, а не бросила!
– «Померла?» – Иван задумался. – «Померла». Это ты верно сказала. Знать бы, чей кетлик.
– А шо тут знать? Такая корсеточка только у Нины Семеренковой, ей Варюся шила и вышивала. Лучше Варюськи никто не способный. А ты, Ваня, на сене валялся, – бабка вынула из волос внука несколько травинок. – Хорошее сено, дубровное.
В дверь неожиданно бухнули кулаком. У Попеленко было мокрое от пота лицо, глаза ошалелые, карабин в руке подрагивал. Голос прозвучал хрипло:
– Товарищ командир, Иван Миколаевич!..
– Тихо ты, – бабка крестится. – Як с Лысой Горы прибежал, Господи спаси. Ты говори, не трясись!
– Беда! Ой, беда! Товарищ лейтенант, допомогайте! Як покойника вижу, мне аж млосно, руки-ноги валятся. А там такое, не дай бог!
Глава 3
«Ты злой»!
1
Они выбежали со двора. Иван на ходу натягивал гимнастерку, придерживая одной рукой фонарь. Попеленко дышал в затылок.
– Где? – спросил лейтенант.
– У Семеренковых.
Иван пустился во всю прыть.
– Товарищ командир, потихше! – закричал помощник, безнадежно отставая.
Иван, хрипя, ворвался во двор гончара, нечаянно толкнул Тарасовну, которую любопытство, смешанное со страхом, заставило замереть у калитки.
Луч фонарика побежал по лицам. Глумский… Семеренков… Тося! Да, Тося! Девушка прикрылась от света рукой. Иван вздохнул с облегчением. Только теперь он обратил внимание на повозку.
Комсомольский секретарь сполз с сиденья и сложился, словно в молитвенной позе. Не шевелился. Сиденье было в крови. Все стояли вокруг, не в силах двинуться с места.
В ногах у Абросимова лежал скомканный брезентовый плащ.
– Расстели! – сказал лейтенант своему ястребку.
Он поднял Николку и почувствовал запах пота, крови и мочи, неизменных спутников мучительной смерти. Только в литературе и фильмах умирают красиво. Плащ лег на траву. Иван осторожно положил парнишку на брезент. Тело показалось по-мальчишечьи легким.
Светлая рубаха секретаря была в крови. Нож размашисто раскромсал ее на груди так, что без труда можно было распознать в разрезах пятиконечную звезду. Ладони тоже были изрезаны. Изо рта торчал листик бумаги.
Верхняя губа Николки вдруг вздернулась, открыв два слегка выщербленных зуба. Бумага изо рта выпала. Иван, вздрогнув, взял ее и охватил пальцами запястье Абросимова. Вена не билась, но запястье, почудилось, было теплым, даже горячим.
– Ну, шо, теплый? – догадалась Серафима.
Бабка неслышно возникла за спиной Ивана.
– Посмотри, – сказал лейтенант.
Серафима слыла целительницей. Положила ладонь на лоб Абросимова, потом ощупала шею.
– Сдается, шось подергивается в нутрях. Ваня, перевязать надо!
