– В форме? С фашистскими знаками? Он же палач, убийца! – Иван возвращался в то состояние, в каком явился сюда.
– Ваня, а кто в войну не убийца? Хочь голубя привесь на грудь, а убийца!
– Хорошо. Я тебя не виноватю… не виновачу. Позови его! Помоги выманить из леса!
Она посмотрела на него, не понимая: он серьезно об этом или так, брякнул? Мальчишка! Погоны, награды, ранения – и мальчишка!
– Ваня! Ты хочь знаешь, кого выманиваешь? Волка с норы! Загубишь ты себя и меня. Ваня, не то надо!
– А что?
– Оставайся со мной! Плюнь! Я, Ваня, неглупая, не бо́язкая. Я тебя поберегу. Неволить не буду. А мне пожить с любовью, шоб помнилось. Может, сына чи дочку рожу. Без претензиев к тебе. Живи в свободе… Уедем, а? А Сапсанчук нехай сгниет в своем лесу!
Иван молчал.
– В герои хочешь? Вон их сколь, изувеченных! А сколь засыпано землей, а то и брошено! Шо, Михаил-архангел их будить станет? Трубы у него на всех не хватит, Ваня!
– Не поможешь мне?
– Жестокий ты! – Варюся решилась. – До меня жестокий! Знаю причину. Другая у тебя на уме. Тоська! Чистенькая, не тронутая. А я вот грешная, да? Сильная, хитрая, злая… а Семеренковы – ягнятки! Ты узнай, кто к Ниночке до войны сватался? Гончарню кто прибрал до своих рук? А кто для него старался? Для его почету? Чьи глечики в Берлин возили, грамоту дали… со знаком!
Видя, что лейтенант собирается уходить, открыла дверь. Комок в горле не давал ей говорить внятно.
– Больно? А мне не больно, шо душу вывертуют? Иди, вывертуй другим. Есть кому!
13
Попеленко соскочил с крыльца. Иван узнал своего подчиненного.
– Подслушиваешь?
– Шо вы, товарищ командир? Желал узнать, шо вы тут. Сами говорили: патрулювать и докладывать про всякое движение.
Дверь хаты не могла скрыть задыхающегося женского плача. Попеленко вздохнул, но ничего не сказал.
Они вышли за калитку. Ночь перекатывалась через свою вершину. Намечался восход поздней луны. Село затихло.
– Ну и какое движение в селе?
– Семеренков пошел на карьер.
– Среди ночи?
– Он там ночью часто морочится. Берет «летючу мышу». А, може, фонарь ему и не нужный. Балакают, пальцами видит.
– Хватит про чертей.
– Я не про чертей. Про гроши. Черти ему гроши носят! Васька там в глине нашел шесть сторублевок. Зеленоватеньки с синим. «Десять червонцев» написано. Ленин, как положено. Черти, а уважают!
– И где же они?
– Счезли. Нечистые бумажки! Как жинке отдал, так враз счезли. Дьявольские дела! Вы б не ходили в карьер серед ночи!
14
Карьер, где добывали глину, находился в стороне от села и от гончарни. Он угадывался среди травы темным провалом. Дальше чернел лес. Над лесом поднималась кривобокая луна.
Яма казалась бездонной. Вниз вела лестница из жердей, рядом был вкопан коловрат для подъема грузового корыта. Свет луны выделил разбитый полугусеничный «ханомаг» с языками копоти на борту. Бронетранспортер стоял недалеко от обрыва.
Иван поглядел вниз. Никого не было видно.
– Денис Панкратович!
Ни движения, ни ответа. Иван подошел к «ханомагу». Посветил. С передних колес покрышки были срезаны на подошвы к валенкам. Пацаны, похоже, старались соскрести черный крест с борта, но немецкая краска въелась прочно.
Лейтенант влез в кузов. Включил фонарик. Возник моргающий луч: лампочка по-прежнему барахлила. Увидел бурые пятна, черные следы пламени. Пощупал борта. Посмотрел на палец, мазнул по руке: копоть. Залез под сиденье. Вытащил клочок синей бумажки. На нем – летчик с парашютным ранцем: остаток пятирублевки. Спрятал в карман. Фонарь погас.
Привстав, увидел свет «летучей мыши» и смутную фигуру человека на дне карьера. Спустился по лестнице. Тут же споткнулся о поломанную тачку.
Семеренков ничего не слышал. Сидел на корточках, крошил кирочкой куски глины, разминал, принюхивался и даже касался языком. Вздрогнул, увидев рядом сапоги.
– Ты откуда? – спросил испуганно.
– Сверху. А вот вы откуда?
– Я снизу. В шурфике копался, – гончар указал на зев небольшой пещеры. – Глина… Червинки много, а жовтозарянки нет и нет.
– Почему ночью?
– Она от фонаря светится. Вот так один раз нашел. Днем не увидел бы. Тонкий слой.
– А вот при немцах… тоже? Ну, старались?
– Ты про это пришел спросить, Ваня?
– Вы ж днем не хотели говорить.
Семеренков приложил ко лбу лепешку глины. Сказал:
– Голова, бывает, будто горит. А глина всегда холодная, хоть в жару.
– Верно, что немцы отдали гончарню Сапсанчуку?
– Тебе, видно, много чего сказали. Верно, Ваня, верно!
– Говорят, он к Нине сватался.
Гончар вздохнул, промолчал.
– Значит, и это верно. А в Берлин ездили с глечиками?
– Глечики ездили. На выставку. – Гончар усмехнулся. – «Творчество освобожденных народов».
– А сейчас держите связь с Сапсанчуком?
Сверху, по желобу, неожиданно сполз ком земли. Иван поднял ствол пулемета. Гончар задул фонарь. «Летучая мышь» дрожала в его пальцах.
– Есть у вас связь, – прошептал Иван. – Вы, Денис Панкратович, врать не умеете.
Прислушались. Гончар наконец сказал:
– Я не вру, я молчу. Что это – связь? Когда трясешься в день и в ночь? Кусок земли осыплется, а ты… Вот как сейчас. Связь! Ладно, меня допрашивай. Тосю не трогай. Она и без того… Солнце не взошло, а я дрожу: вернется, нет.
– Откуда вернется? От родника? Да?
– Убьют тебя, Ваня. Далеко забираешься.
– Может, убьют. Рассказали бы, что знаете, стало б лучше.
Иван взялся за перекладину лестницы. Полез. Услышал:
– Не лучше! Только хуже!
Когда Иван глянул вниз, никого не заметил. Мелькнул свет. Гончар опять залез в свою пещеру, как в убежище.
15
Ущербная луна выделяла улицу, деревья, стены хат. Попеленко издали заметил Ивана, потрусил навстречу.
– Живой, товарищ командир!
– Временно.
– И то добре. А я думаю: вылезет лейтенант с чертового карьеру чи не?
– Похоронил меня?
– Не, шо вы! А все ж таки… с Семеренковым серед ночи – ой! Малясиха бачила, як гончар вроде во дворе сидит, а сам у карьеру. В двух местах – разом! Как объяснить такое явление? Просто страх!
