Подскочила, когда прохладные пальцы сестры укололи ребра. Обхватила, укрывая от посторонних взглядов, грудь. Вспомнила про шрам под скулой, уткнула голову в плечи. Только тогда обернулась.
– Господи, Варька! Ну, напугала. Я думала, чужой кто!
– А хоть бы чужой! Чего тебе скрывать? Завела бы большое зеркало, поглядела б: свеженькая ты, крепкая, як черешенка. А грудь? Да у нас такой груди нема в селе у молодых девчат! А очи такие, шо мне на зависть! Ну шо ты, шо голову прячешь? Подумаешь, обожглась. У каждой телки свое пятно, а у бабы своя тайна. Ты, Оленюська, не ценишь того, шо дадено Богом, похоронила себя в этой черной кузне.
– Не бойкая я, как ты, Варюся. Уродилась такая.
Олена обвязала нижнюю часть лица рушником. Потом набросила кофту.
– Ой, Варь, мне сдается, шо голая – ще ничего, а лицо показывать стыдно.
– Прокоп твой Лексеич не понимает своего сокровища. «Подай-принеси!»
– Да он хороший. Жизнь такая.
– Знаю, знаю. Не мог тебя уберечь!
– Так без руки вернулся, а я не умела…
– Добрая ты баба, Оленюся, – сказала сестра. И тихо добавила: – Дай ключа от кузни. Там Гнат должен принести вещь. В мешке.
Чудесные карие глаза над краем полотенца глядели на Варюсю с сочувствием и жалостью.
– Варя, от шо ты робишь, а? Добром не кончится.
– Ладно. Мне уже лейтенант лекцию читал. Прокоп Лексеич далеко?
– В погребе.
Олена подошла к крыльцу, достала ключ из-под приступочка.
– Тихонько верни. А шо ж ты цацки нацепила: зачем людям показывать?
– А кому? Когда? До старости ждать?
– Бедовая! Варюся, а ты лейтенанту плохого не сделаешь?
– Ленюся? И ты? Надо ж!
– Ну, я… – застеснялась Олена. – Беспокоюсь просто… по-матерински…
– Ой-ой-ой, по-матерински, – засмеялась Варя… – Шо краснеешь? Чего тут такого? Хлопец завлекательный. Заспокойся, не зроблю ему поганого. Ну, посватался до другой… Сватанье не свадьба. Поживем, в потолок поплюем!
И, припрятав ключ под платком, ушла, напевая:
Соловей каже: тех-тех, тех-тех, котятся слезы, як горох.
А зозуленька: ку-ку, ку-ку! За що ж я терплю таку муку…
Олена покачала головой, глядя вслед сестре.
19
Музыка вьется над селом как дым, то туго свиваясь, то разворачиваясь, словно на ветру, а звуки будоражат село, напоминая о полузабытом времени общих праздников.
Девчата принаряжены кто по-сельски, в кетликах и андараках, кто по-городскому; а чаще глухарчане одеты в то, что подарила война, отняв все остальное, нажитое – в перешитые гимнастерки, немецкие, венгерские, словацкие, румынские френчи. На девчатах не редкость армейские башмаки, вихляющиеся на ногах, кое-кто явился босиком, а две старушки приплелись в лаптях, полускрытых длинными штопаными юбками.
Иван указывает ястребку на место во дворе Кривендихи, у калитки:
– Здесь дежурь. Следи за Семеренковым. Если Климарь поведет его куда – выстрел!
– В кого!
– Вверх! Я прибегу.
– А если ваша Тоська придет на гулянку, кого охранять?
– Она постесняется выйти.
– Вы, товарищ командир, погано понимаете женскую породу. Заради вас может придти: надо ж показать себя!
…Валерик встречает односельчан у столов, излучает радушие.
– Прошу пришвартоваться до нашего пирсу… Исключительно рад… До глубины души!.. Ну, девчата, одни бутоны и розаны… вы меня импонируете!
Девчата расплываются в улыбках: какой хлопец, до чего культурный! И тут же бросаются помогать в устройстве стола. Раскладывают закуски по разнокалиберным тарелкам и мискам, принимают подернутый дымком самогон в зеленоватых бутылях, разливают в посуду, какую кто принес. Климаря, переодевшегося и побрившегося, усаживают во главе первого стола; рядом, притащив чурбак, пристраивается Васька Попеленко.
– Ты чего, шкет? – спрашивает Климарь. – Опять?
– Я, дяденька, подъедать за вами, мне не дадут по малолетству.
Валерик подходит к Попеленко: тот уселся с карабином у калитки, на лавке, оглядывая всех приходящих как бдительный страж.
– А где ж твой лейтенант? Некультурно задержуется.
– За путем с Лесу наблюдает. А то придут, кого не звали!
– От дела: Глухары завелись своей милицией! Село без нее двести лет стояло, а тут не выстоит!
– Зря такая критика, Валерик! – кричит Попеленко морячку, метнувшемуся к новым гостям. – Может, я знаю то, чего тебе не положено!
Гнат дергает ястребка за рукав. Хлопает себя по рту, глядя на столы с закуской. Показывает, что ему самое время закусить, а взять со стола – боязно.
– Погоди, Гнат, не до тебя. Сполняю обязанность.
20
Серафима, выйдя на улицу, сталкивается с внуком.
– Патрулюешь? Ой, боже… Молодой, гулять токо, а ты… – На ней вышитая кофта и юбка, наподобие плахты. Она подставляет внуку плечо. – Не дуже нафталином пахну? Сто лет не доставала. Я ж такая танцюристка была! Нихто б не переплюнул! А ты вот так будешь с пулеметом по вулице?
– А чего мне, с гармошкой ходить?
– Вот беда: хотела ж, шоб внук под ручку привел, с уважением!
Но, хоть и без внука, Валерик оказывает Серафиме полнейшее уважение, указывая на место неподалеку от Глумского.
– Не, – отказывается бабка. – Я танцювать пришла, мне с краю!
Принаряженная хозяйка гулянки продолжает хлопотать у летней кухни, командуя помощницами. Крот, в сопровождении жены, у которой лицо перевязано чистенькой шелковой хусточкой, появляется у печи. Супруги отмылись от кузнечной гари и стали весьма симпатичной парой. Глаза Олены сияют над шелковой повязкой.
В единственной руке у Крота завернутый в тряпку и перевязанный бечевкой предмет. Он ловко, помогая себе коленом, развязывает узелок, разматывает холстину за холстиной и, наконец, выкладывает небольшой кусок домашней колбасы:
– Возьми, Кондратовна, на общий стол.
– Вот спасибо, кум! Шо б мы без тебя делали? – не без иронии принимает дар хозяйка, кладет колбасу на глиняное блюдо и торжественно несет к столу.
– Ты ж говорил, окороку возьмешь целый ковалок, – чуть не стонет жена.
– Бачишь, скоко тут всего. Чего расходоваться?
Глаза Олены полны слез.
– Ой, пришов козак додому, нихто не встречае, ой! – затягивает Гнат, усевшийся на лавке рядом с Попеленко. – Нихто хлиба не дае, нихто не угощае, ой…
