Климарь под столом, не глядя, разворачивает сверток, сует в карман поблескивающий «люггер» и две обоймы. Это происходит на расстоянии вытянутой руки от засевшего внизу Васьки.
Сапог забойщика неожиданно утыкается в бок Васьки. И тут же следует размашистый удар носком: хорошо, что Васька успел повернуться задницей.
– Буркан, а ну пошел! Приплелся. Сволочь!
Васька, придерживая рукой ягодицу и прихрамывая, незаметно вылезает с другой стороны стола. За ним ползет Гнат. Дурень хочет продолжать менку.
– Пу! – наставляет он на Ваську новый патрон, изображая выстрел. – Пу!
25
У скрипача Петька́ лопается волос на смычке. Музыка прерывается к общей радости: можно перевести дыхание.
– Ну, шо, мамо? – спрашивает Валерик, подойдя к Кривендихе.
– Ой, добре станцювал, сынок!
– Мамо, я ж не про то!
– Ой, такая ж вещь, – говорит хозяйка жалостливо. – Не на кажном базаре купишь!
Морячок, приняв слова за согласие, исчезает в хате.
На середину токовища, где еще не улеглась пыль, выходит Яцко с развернутой тетрадью в руке…
– Товарищи! Разрешите ребром! Об нас дуже доброго мнения товарищ Гречка, голова потребкооперации! Он прямо так и сказал! Вот, записано: «Передайте благодарность труженикам Глухаров, и нехай расширяют возможности потребкооперации. Пора от частного свиноводства перескакивать до созданию коллективной свинофермы». Золотые слова!
В этот момент Валерик выходит из хаты, торжественно неся патефон.
– Патефон! – ахает Малашка. – Не заржавел у Кривендихи?
– Ты гляди, всю войну прятала, а для сына не пожалела, – замечает младший Голендуха.
– Мы дали пятьдесят про́центов керамики первым сортом, – продолжает Яцко, – а девять про́центов признано высокохудожественного значения. Но теперь надо думать про свиней! Свиноводство, сказал товарищ Гречка, есть наилучший способ восстановления мясного поголовья. Свинья, образно определил товарищ Гречка, являет ходячую фабрику будущих ковбас…
На него цыкают девчата:
– Ты ковбасой лучше закуси!
– Яцко, не до тебя…
– Не сбивайте меня, я бухгалтер, – отбивается докладчик.
Но это не помогает.
– Яцко, скорей до бутылки!
– Я же про серьезное, – бормочет бухгалтер и сконфуженно садится за стол с краю.
Малашка сгоняет его и оттуда, расчищая место для патефона. Валерик ставит на стол чудесный ящик. Начинает крутить хромированную ручку.
– Ты ж заводи потрошку, сильно не крути! – беспокоится Кривендиха.
И в полном молчании хрипловато звучат слова танго.
«Счастье свое я нашел в нашей встрече с тобой…»
Уставшие музыканты откладывают инструменты.
– Ящик, он и есть ящик, – говорит старший Голендуха. – Раньше были патефоны. От такая труба – больше церковного колоколу! Я у пана видел.
– Умели люди жить, – соглашается младший.
Но тут больше, чем патефон, удивляет глухарчан новое явление.
26
Появляется немая Тося Семеренкова… Она несмело выходит из вишен, словно таилась там, размышляя, показаться на люди или нет.
На Тосе нет ни черного платка, ни монашеского длинного платья – наряда, к которому уже привыкли глухарчане. Из-за этого наряда никто толком и не видел, как изменилась за последние годы младшая дочь гончара. Теперь увидели.
– Немая пришла!
– Ты диви яка…
– От бисова красота!
На Тосе простое ситцевое платьице, чуть тесноватое, залежавшееся где-то в сундуке. На шее легкая шелковая хусточка, прикрывающая вырез. Волосы опущены на плечи и чуть подкручены в локоны с помощью плойки.
Вся ее складная, крепкая фигура, которую она так долго укрывала под бесформенной одеждой, выражает откровенный и яркий, не стыдящийся никого порыв к любви, готовность отдать тело, мысли, чувства, всю жизнь тому, кто назвал ее невестой и вывел из подземелья робости и страха.
Она готовилась к этому вечеру, наконец решилась прийти и показать себя. Прежде всего, показать ему, чтобы он понял, что не ошибся в выборе. Но сейчас она вновь заробела. Ищет глазами Ивана и не может найти. Застывает, понимая, что все смотрят на нее.
Чуть позади белеет лицо Семеренкова, пришедшего с дочерью. Понимая, что он смущает Тосю своей опекой, гончар тихонько, едва ли не на цыпочках, уходит к столу, где ему уступают местечко.
Климарь, приметив гончара, привстает и делает приглашающий жест, указывая на место рядом. Но гончар отрицательно качает головой, поглядывая на Тосю. Климарь усмехается, разводит руками. И тем обращает на себя внимание Тоси. Она приоткрывает рот в ужасе. Она не ожидала, что забойщик будет одним из главных на этом торжестве.
Тося делает несколько неуверенных шагов назад, отступая в вишневый сад. Глаза ищут Ивана. Но видят лишь улыбающиеся или застывшие в удивлении лица. Восхищение, зависть, неприятие, страх, отчужденность – все выражения, которые способно проявлять человеческое лицо, пробегают в поле зрения Тоси. Прошло время, она отдалилась от села, и теперь оказалась во чужом пиру.
Пластинка продолжает напоминать про «радость вечерней порой» и про то, что «ты, только ты…». Валерик забывает о своем чудесном музыкальном ящике и присматривается к Тосе. Это не ускользает от Климаря.
– Морячок! – забойщик пальцем подзывает Валерика, притягивает за руку и шепчет что-то, поглядывая в сторону девушки.
Морячок расцветает, на лице возникает улыбка сердцееда и победителя, он кивает и ставит иглу в начало пластинки. И опять звучат слова о счастье, встреченном вечерней порой.
Валерик, покачиваясь по-флотски, скользящим палубным шагом подходит к Тосе, принимается говорить, делает приглашающий к танцу жест, но девушка отрицательно качает головой и отступает назад. Ее взгляд ищет лейтенанта.
Валерик, смеясь, хватает застенчивую гостью за руку, тащит к себе, стараясь обнять ее для танца. Тося гибко отклоняется назад, пробует вырваться. Но морячок держит твердо.
– Та что ж ты так! Это ж не дикие пляски, а танго, культурный танец. Причаливай до нашего кораблю.
Все смеются, подбадривая Валерика.
– Давай, морячок!
– Нехай покаже себя!
– Хочь и немая, а ноги есть, станцюет!
Климарь подсаживается к гончару. Семеренков делал попытку встать, но Климарь придавливает его тяжелой рукой.
– Она боится, она боится! – бормочет гончар. – Ее нельзя силой! Ей плохо станет!
– Ничего, зараз свыкнется! – смеется Климарь.
