– Ты, голубка, не волнуйся. Зараз он трошки еще зачарованный, Иван. Ты ж пойми, он до тебя с полной душевностью, понимает все твое злосчастие. А мужики одной душевностью не любят, то як обед без хлеба. – Зашептала: – Як кровать вас соединит, он счаруется обратно, до тебя. Мой дед уж какой гуляка был, двенадцать разов сватался, а гулять гулял. А после, – она зашептала совсем тихо, – прилепился, як банный лист! Иван весь в него! А Варя, да, поет красиво, так и эти, патефоны, поют!
7
Иван нашел председателя в его дворе, у сарая. Глумский взнуздывал Справного, присоединял корду.
– Застоялся, – он похлопал ладонью по лоснящейся скуле жеребца. – Забыли тебя, забыли, Справный. – Вдруг обернулся: – Прогавкали Семеренкова?
Лейтенант вслушивался: голос на мгновение примолк. Иван ждал. Держал этот голос его, как коня на корде. Снова песня разгорелась, словно костер, взлетела до неба.
– Иван! – крикнул Глумский. – Что скажешь? Похоже, будет у нас война. Может, угнать Справного на хутора, дальше от беды?
Он с трудом удерживал жеребца. Конь косил глазом, дергал голову, храпел. Председатель усмехнулся:
– Тебя тоже на корде надо бы погонять, а то на жеребца моего похож. Спрашиваю, угнать Справного или нет?
– А людей тоже угоните? – разозлился насмешкой Глумского Иван.
Глумский вздохнул. Хочешь – не хочешь, а вслушаешься.
Ночував я ничку, ночував я другу,
Ночував я у топ вдовыци, що свататы буду…
Песня Варюси стелилась по селу, и не было такого уголка, куда б она не залетела.
– Да, оно, конечно, – пробормотал Глумский. – Если б не война, пела бы в Киеве у самого Гриши Веревки. Спивачка, ничего не скажешь!
– Семеренков им ничего не скажет, – сказал Иван, стараясь сбросить с себя состояние, которое Серафима называла зачарованностью. – Нечего ему сказать, кроме правды. Но не поверят! Значит, за Тосей придут.
– Иван, ты во сне говоришь? Ничего не разумею.
– Они ночью сюда придут, – сказал Иван.
Бо вдовине серце як осенне сонце —
Воно свитыть, свитыть, та не грие, все холодом вие…
Теперь голос полон надрыва и жалобы.
– Конечно, пулемет может много, – говорит Иван. – Но на открытом пространстве.
Он наклонился. Вокруг летней печи Глумского валялась щепа, обрезки досок. Угольком Иван нарисовал на доске две линии – улицу. Крестиком обозначил свою позицию, стрелочками – концы улицы, где могут появиться бандиты, и, по сторонам, штрихами – огороды, сады, зелень.
– Вот улица… здесь пулемет. Они могут появиться отсюда или отсюда. Наткнувшись на огонь, постараются зайти с флангов, с огородов, садов. Подберутся: я не увижу!
Проходящая с гулянки Малашкина компания приникла к тыну.
– Харитоныч! Жеребца дай покататься! – кричала Орина.
– Может, он тут всем породу улучшит, Харитоныч! – разъяснила Галка.
– Та ну, – протянула меланхоличная Софа, выплевывая лузгу.
– Ты бы лейтенанта пустил по кругу, как своего коника. По всему селу. А то чего у коней преимущество?
– А ну пошли! – Председатель раскрутил кнут. – Щас по задницам! Хоть пожар, а им хиханьки!
Девчата в притворном страхе убежали.
А дивоче серце як весняне сонце…
– Ой, девки! – вздохнул Глумский. – И голоса хорошие, пока не женишься. Я вот после войны тоже, знаешь… Хочешь – не хочешь, а придется!
– Председатель! Теперь ты не о том! – закричал Иван, сунув дощечку с планом Глумскому под нос. – Ты понял? Без флангов – убьют меня. Фланги!
8
Гулянка опустела совсем. Столы были разобраны. Оставался лишь вкопанный на участке постоянно. За ним и сидела Варя, размышляя о своем.
Валерик, сняв тельняшку, умывался неподалеку у дома. Спешил, поглядывал на Варю. Кривендиха сливала из ковша. На летней печи парило ведро. На чугунной конфорке лежала плойка – для завивки. Автомат был прислонен к стволу дерева.
Иван ждал, когда уйдет Кривендиха. Но она, схватив зеркало, подставила его морячку, как только тот взял плойку.
– Флот должен иметь облик, – сказал Валерик.
Но, увы, плойкой не удавалось ухватить обедневшую после суровых морских ветров шевелюру.
– Кондратовна, к вам в хату курка забежала, – сказал Иван.
Кривендиха ойкнула, сунула Ивану зеркало и бросилась в дом. Но моряк решил дело просто: поплевал на ладони и пригладил голову.
– Нам фасоны ни к чему, – он надел тельник и растянул фланельку, чтобы синие полосы глядели во всю ширь.
– Валерик, ночью небольшой бой намечается. Бандиты хотят забраться. Ты, конечно, присоединяешься?
– Не, уже повоевал сегодня. Если не вернусь, на флоте запишут в дезертиры. Мне позор, а мать без пенсии. И вообще, по неписаному закону, моряки должны погибать в море. Зашили в парусину – и за борт. Культурно!
Он потер ладони о свежевыбеленную стенку хаты, примазал побитые скулы. Взял у Ивана зеркало и окончательно осмотрел себя.
– Слушай, я к Варе загляну в гости, тебе это ничего?
– Твое дело. Только «сударева» верни, – сказал лейтенант.
– Может, оставишь? Мне автомат как-то к лицу.
– К лицу был бы чуб, – сказал Иван.
Морячок рассмеялся, поцокал языком: мол, ревнуешь все-таки.
– Ладно, – сказал он. – Да и несерьезный для меня! Легенький! Для моряка основной бой – рукопашная. Тут нужно серьезное оружие!
Он отдал ППС, но вздохнул, глядя вслед Ивану.
9
Попеленко стягивал проволокой треснувшую оглоблю. Ивана слушал с тоской и скорбью.
– У нас, считай, четыре фланга, – объяснял Иван, держа все ту же дощечку. – Могут с того огорода, с того сада, а могут сзади, под тыном.
– Та могут, понятное дело, не дураки, – согласился Попеленко.
– Гляди внимательно! Твой фланг левый, – указал Иван. – Левый – это сторона, где хата Кривендихи. У нее за сараем поленница, там спрячешься.
– А правый фланг у нас будет? – спросил ястребок.
– Там Глумский, тебя не касается.
– А если они с того конца зайдут, то правый фланг у меня будет левый?
– Не путайся! Держись стороны Кривендихи. Твое место поленница. Автомат вместо карабина дать? – Иван указал на «сударева» за плечом.
– Я привык до своего карабина. А шо, Валерика не будет?
– Ты карабин свой пристрелял хоть? – отвел тему Иван.
– А як же! Если в консерву на заборе, то правее на пядень, и сшибаю!
