– Нет, ты ответь!
– Ну… Ватник одежка рабочая, солдатская. На совесть… Да что с тобой?
– А то, что не дадим уйти гадам! Напились крови, а мы их отпустим?
26
Глухарчане, осмелев, подтягивались из села к гончарне. Бабы обсуждали происшедшее, выкладывали, кто что знал.
– Вот беда, лейтенанта убили! – сказала Малясиха.
– Та шо ты? Кажуть, он побил народу тьму. У него кулемет, – возразила Мокеевна.
– Та не, убили лейтенанта, – стояла на своем Малясиха. – Жалко, завлекательный хлопец. А Серафима носится, совсем с глузда съехала.
– Пошли поглядим! – предложила Тарасовна.
– Не ходи, а то стрельнут!
– За шо?
– На войне не бывает «за шо»!
– Чего ходить, вон несут лейтенанта, – сказала Малясиха.
Медленно плелась процессия с носилками. Тело утонуло в брезенте.
– Ну, а шо я говорила? – В голосе Малясихи звучало торжество.
– А хто ж то идет с пулеметом? – спросила Мокеевна.
Носильщики менялись местами. На миг из наклоненного брезента перед бабами возникла и вновь откатилась в сторону голова гончара.
– Денис Панкратович, – охнула Тарасовна. – За шо ж его?
– Знов ты спрашиваешь «за шо»?
Немного отстав, шли, разговаривая негромко, Иван и Глумский.
– Не, не, – замахала руками Малясиха. – То на нас мара послана! В брезенту лейтенант, а который вышагует, то гончар! Не глядите, бабы: мара!
Подошел Маляс. Сказал, разъясняя:
– Бывает. Явление от нервов. По-нашему мара, а по-научному гипноз.
Они уступили дорогу носилкам и пристроились к шествию, оглядываясь на Ивана и председателя. Так лейтенант или в голове марится?
В двадцати шагах от гончарни – контора. Туда и понесли тело.
– Он каждый день заходит, – шепчет Иван Глумскому. – Железяки оставит на кузне и к ней. Она кормит и штопает ему телогрейку. Зачем каждый день штопать, а? Утром от Вари в Укрепрайон, вечером обратно.
– Да Гнат же полный дурак. От рождения.
– А почтовый голубь, он соображает, что записки носит? На Гната никогда внимания не обращают. «Шо есть он, шо нет его», так говорят!
– Заход мысли у тебя больно сложный.
– Сложный? Вчера Климарь гулял, как все, без всяких забот. Никто в село не входил. Только Гнат. Из лесу явился – на кузню, потом к Варе. Она сразу на гулянку, сообщила Климарю наказ – доставить Семеренкова. Пистолет передала. Он стравил нас с Валериком и тихонько увел гончара.
– Шо ж ты все выведал, а в толк не обратил?
– Да я… – Иван трясет кулаком. – Да я!
– Постучал? Мозги тряханул?
– Мне же Варя протягивала пистолет, в тряпке, а я, дурак, не понял!
– Меньше по бабам шастай. Мозги просветятся. Ты небось не на пистолет, а на чего другое глядел. У Вари есть на чего поглядеть!
У конторы уже собралась небольшая толпа. Мимо пронеслась Кривендиха, причитая на ходу.
– Ой, шо ж оно творится, шо робится? Щасте зашло, як сонечко, а горе, як море…
– Стой! – кричит Глумский. – По ком причитаешь, Кондратовна?
– Ще не знаю.
– Ну, иди в контору, помоги Семеренкова обмыть, приготовить.
– Денис Панкратовича? А мне говорили, лейтенант!
– Да он же перед тобой!
– Да вот и думаю: шось не то.
Кривендиха устремляется к конторе. Доносятся ее причитания:
– Ой, пусто ж нам без тебя, дорогой кум Денис Панкратыч, без твоего душевного участия… святой наш человек, село без тебя буде як солдатская вдова… та стоко ж в море воды нема, скоко слез у нас…
27
Варя, в халатике, склонилась над чугунным, кружевного литья станком «Зингера». Но шила вручную, мелкими точными стежками, и не хуже машины. Гнат, сидя на полу, без ватника, хлебал борщ из большой глиняной миски. Деревянная ложка работала, как лопата у старательного землекопа. На щетине повисли кусочки свеклы и капусты. У другой стены валялся вздыбившийся кожух.
Мокеевна заглянула в окно, в ее руке был подойник:
– Варюся, побежала доить! Стадо ще по сарая стоит! Ой, на гончарне страхи, господи боже! Семеренкова убитого принесли… И лейтенант…
– Шо лейтенант? – привстала Варя.
– Казали, шо тоже…
У Вари выпал из рук и ватник, и иголка.
– А потом раздивились: он живы́й! Просто в головах потрясение!
28
Попеленко гнал навстречу Глумскому и лейтенанту Лебедку. Оглобля, все еще кое-как чиненная, поскрипывала и потрескивала.
– Климаря свез, сказали, ще один покойник! – закричал ястребок, весьма довольный тем, что в трудный час оказался самым нужным человеком.
– Поворачивай! – Глумский ухватил железной пятерней оглоблю.
– Осторожно, Харитоныч, доломаете. Куда поехали?
– К Варе, – Иван и Глумский сели на телегу.
Сквозь скрип оглобли слышали, как голосит Кривендиха:
– Ой же Денис Панкратович, який ты був майстер, який чоловик…
– Значит, Семеренков? Ой… Ночью в карьеру сидеть – до добра не доведет. Память ему вечная! – Попеленко достал с воза сапоги: – А ще в отношении сапог, шо Климарь носил. Дуже великие! Я распущу, детям чоботы сошью, если нет возражениев…
Недалеко от хаты Варвары, за укрытием из густого молодого вишенья, остановились. На веревке еще полоскался под ветерком «варшавский» платок. Сапоги Гната стояли у крыльца и были похожи на приболевших кур.
– Он еще там, – сказал Глумский. – Ты, Ваня, все обдумал? Вину возвести недолго. Но если что не так: вон даже с платка пятно не смоешь, а с человека уж точно.
Щелкнула щеколда. Варя выпроваживала Гната. Треух на лохмах, пустой мешок на спине. Он вставил ноги в сапоги не наклоняясь.
– Ну, шагай, Гнаток…
Гнат прислушался к тому, как голосит Кривендиха. Забеспокоился, начал шмыгать носом и жалобно подпевать. С майдана все еще доносились удары в било. Грязными кулаками Гнат вытер слезы.
Глумский и лейтенант взяли его под руки. Гнат пытался вырваться:
– Ой, набежали вражьи люды, хлопцев пострелялы, ой…
Сил у него было на троих. Попеленко пришел на помощь:
– Назад, Гнаток. Поминки! Сало, ковбаса, пироги!
– Сало, ковбаса, пироги, – мыча, повторил дурень и сразу обмяк.
