– Все распродала, – улыбаясь, сказала Варя. – Шо давали, то брала. «Зингерок» только жалко: был как товарищ. Уехал за четверть цены. Ты, Ваня, людям служишь, за их счастье борешься. Скажи, чего люди жалуются, шо нема ни копейки, а хорошую вещь задешево купить, так у всех сотенные?
– Других людей нам Бог не дал, – Иван повторил слова Глумского.
– Ваня, ты у нас в Бога начал верить? От дела!
Иван стоял, похоже, в нерешительности. Глаза скосил в сторону, чтобы не смотреть на Варю в файдешиновом платье, гибкую, тонкую, не по событиям праздничную. Он знал, что может со временем забыть саму Варю, ее смех, голос, но не тело. Пальцы не забудут! Губы, ноздри не забудут!
В открытую дверь тихо вошла Кривендиха. Бросила взгляд на скрыньку, которую Иван поставил стол.
– Ой, товарищ лейтенант, вы с подарком на прощанье?
– Шо забыла купить, Кондратовна? – спросила Варя.
– Та… Варя, може, шось осталось? От шкап дуже интересный.
– Уже не мой. Заедут!
Варя с вызовом посмотрела на Ивана и неожиданно сделала танцевальный оборот. Файдешин взвился.
– Ну что, Кондратовна? Платье новое за сотенную хочешь?
– Да я ж не влезу, – Кривендиха была ошеломлена предложением.
– За сотенную влезешь. Оно ж стоит не меньше семиста.
– Ой, Варя, соблазнительно торгуешься. Ну, за семь червонцев…
– Побойся бога, Кондратовна! А то лейтенант купит! На память! Купишь, Вань?
– Беру! – поспешила Кривендиха. – Може, Валерик женится…
– Так подберет девку под платье, – договорила Варюся.
Она открыла дверцу шкафа, превратив ее в ширму. Платье, шурша, упало к ногам. Варя вышла, накинув на себя пальтецо. Протянула Кривендихе невесомый файдешиновый комок.
– Ой, Варя, шо ж ты его мнешь? Такое ж платье, як облачко на небе… – Кривендиха встряхнула платьице, сложила. – Зараз сбегаю за сотельной.
Она поспешно исчезла.
– Ну, конфисковал? Отвернись, переодягаться в дорогу буду!
– За тобой заедут? – спросил лейтенант.
– То забота, чи хочешь знать, кто заедет? Не с ним еду, Ваня.
– И куда?
– На Кудыкину речку, где вода память смывает!
Быстро переодевшись, она посмотрела в зеркало на внутренней стороне дверцы. Увидела чужое отражение: молодую женщину, собранную в дорогу, короткий жакетик, прочную шерстяную юбку, расклешенную, чтобы не стеснять шаг и позволять взбираться на подножки и в кузова машин. Волосы, конечно, длинны. Мокеевна права: «время насекомое». Но пусть останутся!
Причесалась перламутровым гнутым гребнем. Быстро, умело закрутила сноп волос вокруг головы, воткнула заколки.
– Я готова, Ваня! – обернулась. – Шо ждешь: отпустить или заарестовать? Мне все одно.
Вышла из-за дверцы – лейтенанта не увидела. На столе сияла скрынька. Варя вышла на крыльцо. Сказала в темноту глухарским говорком, которого раньше Иван не слышал: старалась выглядеть городской, нетутошней.
– Спасибо, лейтенант! Чуешь воздух? Верес зацвел. Ничего не буде мне так жалко, як нашего вереса. С лесных прогалин тяне… Який запашистый! Дитем бегала на Микитову прогалину, каталась по вересу. Он пруткий, як божий матрас, держит, до земли не пускае… Такое было щастя! Ваня! – она боролась со слезой. – Любить хочется! Ой як хочется! Шоб ждать до вечера… на стол накрывать… постель расстилать… целовать в губы… дите колыхать и думать про ще одно… лучше б некрасивая была и голоса не было… як у Тоськи… може, беда стороной прошла бы, на шо я ей была бы нужная?
Иван, не шевелясь, слушал Варю у калитки, в тени вишен.
20
Кривендиха, запыхавшись, вбежала в хату. Валерик, одетый, откинулся на лежаке. Смотрел в потолок.
– Всего за сотельну, – Кривендиха рылась в миснике, погромыхивая тарелками. – Такое сотворяется: там мешки с грошами, тут распродаж… Голова кругом! А ты лежишь, теряешь час. Замлел?
– Думаю.
– От думы добра не бывает.
– Мамо, на флоте учат думать. Шоб культуру повышать.
– Э… а куда ж я гроши попрятала? – Кривендиха стала рыскать по всей хате, осматривая полки, приоткрывая все скатерочки и накидки, поднимая и ставя на место горшки с цветами, шаря рукой в запечном ущелье…
– Ой, мамо, складываете вы гроши бумажка к бумажке, а потом сунете куда попало, – сказал Валерик. – Сами говорили, Яшке два червонца скормили с картошкой. А зачем гроши в мешок с картошкой совать?
– Помолчи! – суетилась Кривендиха. – Ты на флоте на всем готовом, а тут горбатишься за кажну копеечку. Встань, под матрасом подивлюсь!
21
Председатель оторвался от плетня, дождавшись, когда лейтенант поравняется с ним. Выступил из темноты.
– Ну, шо, где цацки?
– Нету, – ответил Иван.
– И ты их не видел?
– Нет.
– Яцко говорит, драгоценности точно пойдут по статье «клад». Гончарню надо отстраивать.
– Жалко! – вздохнул Иван. – Но так получается.
– Плохо у тебя получается. Жалостливый ты до баб, хоть фронтовик. Еще не поздно, сам могу забрать. Понял? – Глумский поправил ремень карабина и решительно зашагал к хате Вари.
– Постой, Харитоныч!
– Я у плетня постоял. Характер у тебя дюже на баб слабый!
22
– Гнаток, а где он? – Варя шарила в ватнике дурня. – Тебе ключ давали?
Гнат, улыбаясь, достал из кармана звонок, подергал, позвенел.
– Да не это! Ключ где, ключ? – она покрутила пальцами, изображая поврот ключа в замке.
Гнат рассмеялся и повторил ее движение.
– Потерял? – Она протянула скрыньку Гнату. – Открой! Ты черта разломаешь! Пальцы вон – луженые!
Гнат поиграл шкатулкой, покручивая ее и мыча что-то веселое.
– Ой, Гнат! Вот! – она показала, как, поддев крышку, потянуть вверх.
Гнат замычал, закивал: понял! Взял скрыньку в огромную, черную от въевшейся грязи лапу. Его крючкообразные пальцы поддели крышку.
– Ну вот… Тяни, тяни!
Крышка со скрипом отходит, одолевая сопротивление замка, и, наконец, соскакивает с внутреннего крючка…
23
Пилотка лейтенанта и фуражка председателя вдруг улетают в сад. Глумского отбрасывает на Ивана, и оба они плюхаются на чей-то плетень, который пружинисто подается назад и, наконец, трескается.
Хата Вари наполняется ярким желтым светом. Вылетают окна, рушится часть стены, гонтовая крыша взлетает в воздух и словно растворяется, открыв дорогу пламени. Несутся вверх и во все стороны какие-то ошметки, осколки стекол, медленно оседают в искрящемся воздухе куски материи, в которых уже не узнать ни блузок, ни платьев, ни скатертей…
