– Понимаешь, я моторист. Мое дело на бронекатере – движок. Задраился – и как мышь в погребе. Выйти повоевать не получалось. Я внизу сидел. Между прочим, ниже уровня воды. А медаль законно.
Иван понимающе кивнул. Ему случалось видеть артиллеристов, никогда не стрелявших из пушки. Хотя в полковой школе учили всему.
– Смотри! Проще «сударева» только гвоздь. Автомат придумал какой-то гений в Ленинграде, в блокаду. Из металлолома делали. Штамповка. Магазин типовой. Вот, вставил… отвел затвор, патрон против казенника, – Иван показал работу частей. – Скорострельность семьсот, одиночника нет, поэтому не увлекайся. Хороший компенсатор, бьет кучно. Надежная штука. Танкисты, пушкари обожают: легкий. Держи!
– Культурно объясняешь. Все! Флот не подведет!
Он погладил кожух ладонью, как кошку.
26
Ночная улица была пуста. Олена тащила узел, связанный из старого покрывала. Узел бил по ноге. Уже близко была хата сестры. Только одна стена не обрушилась от жара. Внутри бегали змейками сполохи. Даже издали ощущалось тепло, земля была как свод хорошо поработавшей за день печи.
Крот догнал жену. Схватил край узла.
– Олена, куды ж ты? Шо такое?
– Уезжаю. За Варей кум должен подъехать, так я с ним. Вместо Вари.
– Ночью? Через лес?
– Кума пропустят. Он их знает. А я – кому нужна?
– Як же так? Шо ж ты меня кидаешь? – Они оба держались за узел.
– Не любишь, – сказала Олена. – Сам на кузне стал як железный. Тошно жить. А теперь и Вари нет…
– Не люблю? Я ж с тобой. Вон скоко баб, хочь я без руки. И не глянул!
– Лучше б глянул. Работа, работа! Я вроде инструмента… А я живая. В городе у докторов лицо справлю. Тебе все гроши, гроши…
– Я честно… трудом…
– Знаю. Через то и жила с тобой. Больше не хо́чу. У Вари в жизни хоть трошки любви было… у меня шо? Теперь и Вари нема. Тошно мне, Прокоп!
Кузнец сел на узел, склонил голову. Запустил пальцы в шевелюру.
– Як же я без тебя? Я ж не смо́жу.
Олена присела на узел, рядом. Сидели, молчали.
27
Тося наблюдала, как Иван проверяет пулемет, магазины. Диски кладет в коробку. Коробку в сидор. Рвет на полосы простыню, сворачивает полотно в катышки. Наполняет из ковшика фляжку. В карманы дедовой телогрейки сует по гранате. Надевает на пламегаситель чехол, завязывает.
Буркан, лежа, поколачивал хвостом по полу: покидать дом с Иваном не собирался. Лейтенант выпрямился. Смахнул ладонью клок влажных волос со лба. Тося подошла, провела пальцами по бровям, глазам.
– Изучаешь? Я еще надоем.
Пальцы Тоси касались губ, носа. Иван понял: прикосновениями она пытается заменить слова. Она глотала воздух, как рыба. Речь теснилась ней, искала выхода, но пока за нее говорили пальцы.
…Выходя, Иван обнаружил, что Серафима, уткнувшись подбородком в ватник, прикорнула на лавке у крыльца. Бабка всхрапывала и дергалась во сне. Ноги утонули в валенках. Иван вздохнул. Он не имел права не вернуться. Закрывая калитку, лейтенант отдал честь флюгеру-петуху.
Тося, после ухода Ивана, осмотрела пустую хату. Только сейчас она осознала, что его нет и, может быть, не будет. Никогда! Она вдруг окунулась в черную, как болотный омут, пустоту. Схватила висевшую на распялке парадную гимнастерку. Прижала к лицу. От вздрагивания девушки позванивали медали. Гимнастерка не утешила. Бросила ее на лавку, выбежала во двор, на улицу. Догнала. Уткнулась в ворот ватника, то ли желая спрятаться, то ли стремясь навсегда вобрать живой запах его тела.
– Я… Я… – она все не могла поймать ускользающее слово. Пальцы дотронулись до губ, словно стремясь подтолкнуть слово. – Я… бу… буду… ж…дать… – по лицу Ивана она догадалась, что произнесла слово не в своем сознании, а вслух. Может быть, плохо, невнятно произнесла, но он понял, осветился улыбкой и прижал к себе, целуя ее лицо.
28
Во дворе Глумского, у летней кухни, где недавно были разработаны хитрые планы, светила подвешенная к ветке яблони «летучая мышь». Лейтенант и председатель проверяли патроны. Осматривали, щупали пальцами: нет ли заусенцев, помятости латуни. Осечка могла стоить жизни.
– Этот в сторону, – Глумский покрутил в пальцах патрон. – Цепляет.
Иван набил еще один магазин. Лес шумел под усиливающимся ветром.
Гость проступил из ночи неожиданно. Темный, пропитанный копотью, он не сразу выделился из темноты. Кузнец. На поясе большущая старинная кобура.
– Возьмете до себя?
Крот был насуплен и мрачен. Глаза смотрели исподлобья.
– С чего это вдруг решил?
– По размышлению. А то все… вроде токо гроши заробляю.
Глумский посмотрел на кузнеца с удивлением:
– Тебя уважают. Работник! Другой бы инвалидничал, а ты…
– Оно, это, вроде так… а для других я, может, этот, аксплутатор.
Иван и Глумский переглянулись.
– А как ты с одной рукой? – спросил Глумский.
– Мне ж на пианине не играть! – кузнец вытащил из кобуры тяжелый револьвер, положил ствол на культю. – На тридцать шагов любой горшок – вдребезг. Калибра як у пушки.
– Откуда он?
– Батя жандарма в семнадцатом разоружил. Револьвер французский, «лефоша» вроде. Шпилечного боя. Патронов три штуки. Зря тратить не буду.
– Ладно, иди готовься, – сказал Глумский.
29
– Гранаты взял? – спросил Глумский.
Иван похлопал по карманам. У него были «фенька» и «РГ-42».
– Одну переложь во внутренний карман, чтоб удобно дернуть. Живым нельзя! Семеренкова-то… Длинным шилом. В печень, почки. Вся кровь внутрь. Чтоб помучался. Так уголовники в лагерях казнили. Человек думает, ничего, заживет. Не всякий врач догадается.
Иван посмотрел на Глумского. Тот отвернулся. В жизни председателя было что-то, о чем он не хотел говорить. Значит, и расспрашивать ни к чему.
Иван положил «лимонку» в карман у сердца. Фонарь качнулся, побежали тени. Председатель посмотрел на темные кроны деревьев.
– Ишь, разыгрывается… Буреломный ветерок.
– Где Попеленко с Лебедкой? Время!
Глумский исчез. В сарае был слышен стук, скрип дверцы денника, ласковый, уговаривающий голос председателя. Через несколько минут он вывел оседланного Справного. Глаз жеребца вспыхивал под светом фонаря. Конь храпел, тыкался губами в щеку Глумского.
– Признал, наконец, – с гордостью сказал Глумский.
– Ну, Харитонович! Тебе что, не жалко жеребца? – Иван был потрясен.
