– Подрос, ты смотри, подрос! Ишь ты, и на фронте растут…
– Кто живой, тот растет, – ответил Иван. – Идемте в хату, Денис Панкратович!
– И, гляди, ранили, – гончар смотрел на ленточки поверх наград. – Два раза тяжело, – вздохнул он. – Ты ж совсем хлопчиком пошел, от беда!
– За три года это нормально. Пойдемте!
– И все три года на фронте? – Семеренков спустился на ступеньку и тем самым заставил лейтенанта отступить.
– Если б все три, не стоял бы здесь. Ускоренные лейтенантские, госпиталя, в штабе на поправке. Идемте!
– Да, дела! Кто б мог сказать, а? На каникулы приезжал, школьник…
– Да обо всем наговоримся! Что мы тут стоим, Денис Панкратович?
Обхватив Семеренкова за плечи, лейтенант попытался ввести его в сени. Гончар как будто упирался:
– Такое дело, Ваня… На гончарню бежим, заступать на вторую смену.
– Ну, со Станиславой Казимировной поздороваюсь. С Ниной… С Тосей!
– Такое дело, – помялся Семеренков. – Три года… Немцы… Тут такое…
Лицо Ивана изменилось. Он ждал продолжения.
– Станислава Казимировна умерла… Нина уехала…
Иван, качая головой, издал стон сочувствия и горя. Но тут же спросил:
– А… Тося?
– Тося тоже… на вторую смену.
Лейтенант выдохнул воздух, лицо разгладилось. Он обхватил хозяина за плечи и заставил гончара попятиться в сени и дальше. Глаза в окне исчезли.
Первая половина пятистенки была для деревенской хаты просторна, полки заполняли глечики, барильца, куманцы разной формы и раскраски, глиняное зверье с глазастыми, очеловеченными ликами. Посреди стоял стол, накрытый расшитой скатертью. И стулья, не лавки: гончар когда-то привез мебель из города. На одном из стульев сидела кошка. Глазастая, но настоящая.
Двустворчатая дверь во вторую половину была закрыта. Занавеска-фартушинка над дверью еще колебалась. Над фартушинкой была полка. На ней стоял глечик. Не уширенный, как было принято, не практичный сосуд, а глечик-кувшин, без ручки, сужающийся вверху. Тонкий, напоминающий обводами девичью фигуру. С легким орнаментом, подобным воротнику.
– А… Тося? – спросил Иван.
– Собирается. Может, в другое время, Ваня?
– В другое? Какое другое? – Иван нагнулся, погладил приласкавшуюся кошку. – Муська…
– Это не Муська. Сынок ее. Много времени прошло, Ваня.
Когда Иван выпрямился, лицо его выглядело жестким:
– Что случилось, Денис Панкратович? Чего недоговариваете?
– Да ничего такого… просто все не так стало, Ваня.
– Я должен Тосю увидеть, она там, – Иван указал на дверь.
– Мы теперь сами по себе живем, в гости не ходим, к себе не…
– Тосю позовите, Денис Панкратович!
– Теперь то, старое, как приснилось. Все, что было, ушло. Как в воду.
– Не ушло! Мы слово дали… я всю войну! – он, как свидетельство, достал пакет, из пакета флакон «Красной Москвы».
Лицо гончара дрогнуло, как будто он испытал внезапный приступ боли.
– Вы еще в школе учились…
– Денис Панкратович! Я помню. Я из интерната… летом… А вы приехали с семьей. Ну да, мы детьми были… Но я как глянул на Тосю… Вы же учительствовали раньше, ну, до этого, – Иван указал рукой на полки. – Разве так не бывало, чтоб с первых классов и навсегда? На всю жизнь?
– Бывало. А чаще – как мелом по доске. «Ваня плюс Маня». Прошло время, стерся мел.
– Я не мелом!
Семеренков медленно, шаркая ногами, подошел к двери и отворил обе створки. Тося стояла в проеме.
Иван глядел на девушку, застыв, флакон подрагивал в руке. Они расстались, когда ей было шестнадцать. Он и не думал, что она станет такой красивой. Тося подняла глаза, на лице отражалась полная сумятица чувств. Губы дергались. То ли она старалась что-то сказать, то ли сделать шаг навстречу, то ли отступить.
– Тося! – Голос отца звучал как просьба… а, может, как невнятный приказ.
Она, взглянув сначала на отца, потом на Ивана, отрицательно покачала головой и решила отступить. Закрыла за собой дверь.
– Вот, понимаешь, как оно, – сказал Семеренков. – Сам видел.
Лейтенант постоял, уставившись на дверь. Наконец, выпалил:
– Вот, значит, как… Скрываете что-то от меня. Понятно… Честь имею!
– Постой, Ваня! Ну что ж вы все такие нервные?
Уже у калитки Иван вспомнил про «Красную Москву». Открутил пробку. Духи не желали литься через тонкое отверстие. Он стал трясти флакончик. Брызги летели на траву, на сапоги, на брюки.
…Гончар сидел за столом, положив голову на скрещенные пальцы. Сказал глухо в сторону двери:
– Прости, дочка! Прости меня нескладного!
Услышал всхлипывание.
27
– Попеленко! – позвал Иван.
Ястребок вышел взъерошенный. В одной руке был чайник, другой он придерживал орущего младенца. Из хаты валили клубы пара. На улицу горохом высыпала полуодетая детвора.
– Клопов морим, – объяснил Попеленко.
– У тебя ребенок вниз головой.
– А… Спасибо! – Ястребок поставил чайник и взял младенца как следует.
Из хаты доносились крики. «Куды лезешь? На печь, паскудник!»
– Вы токо это хотели сообчить, товарищ лейтенант? Про ребенка?
– Подвезешь меня завтра?
– Погано встретили? – ойкнул Попеленко. – Плюньте! Подивитесь на себя! Прямо плакат про Красную Армию! На гулянке себе подберете кого…
– Отменяется. Значит, завтра?
– Товарищ лейтенант, Лебедка лошадь казенная…
– Я заплачу́.
– Мне это без интересу. Може, помощь? От воинов-освободителей детя́м?
Младенец заорал. Попеленко отыскал в кармане кусок хлеба, обжевал и дал пососать ребенку.
– Надушились вы деколоном, товарищ лейтенант! На целое село! Все девки были б ваши, а вы уезжаете!
28
Иван собирал разложенные на кровати вещи. Рубаху, кальсоны, портянки, вафельное полотенце, щетку, ваксу, бритву, словом, то, что положено иметь офицеру в вещмешке. Девчата на улице распелись.
– И шумыть, и гуде, дрибний дощик иде,
А хто ж мене, молодую, тай до дому доведе?..
– Выманить хочут. От паскуды, – донесся голос бабки. – А Варя, ой голос!
Коврик у кровати рисовал сладостную картину: озеро, луну, камыши, дворец в отдалении, лебедей и парочку в обнимку на берегу.
