– Прорвалась-таки, пролаза! Ненавижу! – прошипела
пего-зеленая девушка, свисая с плеча у Гуни, который не нашел другого способа
убрать ее с пути.
Наверху Гробыня сразу удалилась в гримерку. Таня с Гуней
остались в комнате с круглым столом, на котором можно было найти растворимый
кофе, сахар и бутерброды. Таня, не евшая с утра, хотела было налить себе кофе.
Она спросила у Гуни, где взять чашку. Тот показал на раковину в углу. Возле
раковины стояли две грязных чашки с отбитыми ручками, заляпанные высохшей
кровью. В крайней чашке лежал откушенный мизинец.
Отскочив, Таня сообщила об этом Гломову. Гуня не удивился.
– Гады… Говорят им: убирайте за собой! Ни фига! То
тырят посуду, то ваще не моют.
– А палец?
– Чего тут непонятного? Вчера Малюта Скуратов
заскакивал на прямой эфир… Народ замотался. Так что, будешь кофе, нет?
Таня отказалась. Мимо прошла Грызиана Припятская,
надушенная, с десятком браслетов на худых, с веснушками запястьях. Она
оказалась совсем маленького роста. Тане, которая в детстве часто видела ее по
зудильнику, почему-то казалось, что она выше. Зато знаменитое бельмо на глазу
существовало в действительности, в чем можно было легко убедиться. Простенький
защитный амулетик, давно болтавшийся у Тани на грифе контрабаса, звякнул и
закачался, столь сильны были исходящие от Грызианы волны недоброжелательности.
Не к Тане конкретно, а вообще.
Сквозь приоткрытую дверь гримерки Таня увидела, как она
расцеловалась с Гробыней, которая пожаловалась Грызиане на герпес.
– А ты как хотела? На заразу и зараза лезет! –
сочно расхохотавшись, сказала Грызиана.
Студия мало-помалу заполнялась массовкой, в обязанности
которой входило радостно вопить и хлопать в ладоши при появлении ведущих и
далее по сигналу.
Два дюжих ведьмака из отдела технического обеспечения
протащили обмотанный цепями гроб со следами влажной земли. Шедший позади
ведьмак нес лопату. Вид у всех троих был деловой и замотанный. В гробу кто-то
ворочался и гулко кашлял.
– Ну как тебе тут? После Тебе-сдохса, а? –
хохотнул Гломов. Ему лично ничего не мешало уплетать бутерброды.
Таня пожала плечами.
– Все дело в привычке. Через недельку и я бы
освоилась, – сказала она, проводя рукой по полированному боку контрабаса.
Гуня не спорил. Он ел. Делать же два дела сразу Гломов не
умел. Все-таки был не Юлий Цезарь.
– Слушай! У вас же на передаче настоящие
мертвецы? – спросила его Таня, вспомнив о чем-то.
– М-м-м… Да… – с набитым ртом промычал Гуня.
– А как Гробыня с ними разговаривает? С мертвецами же
нельзя.
– Ты чего, ни разу не смотрела, что ли? А, ну да…
Короче, там бронированное стекло, вроде колпака. Мертвецы по одну сторону,
Грызиана и Гробка – по другую. И потом вопросы они задают не напрямую, а
уклончиво: «А не знают ли ботинки товарища Сталина, почему он позволил
германским войскам перехватить инициативу в первый месяц войны?» Или: «Что
волосы Клеопатры думают о любви? Должна ли девушка изменить юноше из мести,
если юноша изменил девушке?» – пояснил Гломов.
Он почесал недоеденным бутербродом лоб и радостно сказал:
– Хочешь прикол? Гробка до того привыкла, что теперь и
дома иногда говорит: «А не знают ли зубы Гуни Гломова, какого фига они сожрали
всю копченую колбасу и ничего не оставили мне, любимой?»
– Слушай, а вы с Гробыней когда-нибудь
ссоритесь? – спросила Таня с внезапным интересом.
Ей хотелось понять, как это происходит у других. Ей самой,
когда она ссорилась с Ванькой, казалось, что мир перевернулся.
Гуня перестал жевать, что в его варианте говорило о сильном
замешательстве.
– Да, было один раз довольно сильно… Она на меня
накричала, я на нее. Ну и пошло-поехало! Всю мебель в доме сокрушили, всю
посуду перебили. Входную дверь я и ту в куски разломал. И вот стою я с
обломками стула в руках, а Гробыня лежит на кровати вниз лицом и у нее дрожит
спина. Мне кажется, что ничего уже не срастется, все потеряно. И тут я вдруг
вижу, что она выуживает между кроватями упавшую расческу… Дурдом, короче… Как с
ней после этого ссориться?
* * *
Съемки затянулись и завершились лишь к семи вечера. Таня
услышала, как Грызианка в студии громко проклинает всех за окончание съемок. В
ее варианте проклятия означали благодарность. Погасли софиты. Трусливо закрывая
руками лицо, промчался сглаженный оператор, покрытый бородавками размером с
кулак. Целеустремленные ведьмаки утащили гроб. В гробу кто-то устало пыхтел и
устраивался на ночь.
Отвечая на ходу на звонки двух зудильников, прошла куда-то
недовольная Грызиана Припятская. Наконец появилась Гробыня и, ободряюще помахав
Тане и Гуне, отправилась смывать грим. Таня решила, что это еще на час, однако
Склепова появилась минуты через две.
– Ну все… потопали из этой помойки! – сказала она
бодро.
Гуня встал и с хрустом потянулся. Ждать Гробыню ему было
явно не впервой. Он даже успел вздремнуть в кресле.
– Ну как запись? – спросила Таня.
– А… рутина… ничего особенного, – отмахнулась
Гробыня.
– Кто хоть был-то?
– Этот… как его, блин… Бирон, фаворит царицы Анны. Все
надеялись, что он окажется злобным, бойким, все-таки всю Россию в кулаке
держал, а он тупой как пробка. Сидит и щеки дует, индюк! Не, Иван Грозный был
лучше. Живенький такой старичок, подвижный! Пригвоздил посохом звукооператора,
когда тот кинулся микрофончик поправлять. Отличный крупный план получился.
Пробившись сквозь толпу фанатов, от которых пришлось
откупиться дюжиной автографов, Гробыня вышла на улицу. В природе царила уже
легкая задумчивость, какая бывает ранним угасающим вечером. В пруду плескались
русалки. Пухлый равнодушный водяной плавал на спине как утопленник и, высунув
руки из воды, читал газету, которая иначе намокла бы. В прозрачном синем животе
его булькали свежепроглоченные лягушки.
Гробыня некоторое время петляла в переулках, чтобы
убедиться, что никто из фанатов за ними не увязался, а затем решительно
направилась к двухэтажному дому. Дом, каменный, массивный, с толстыми решетками
на окнах, был интересен полным отсутствием дверей. Во всяком случае, Таня
обнаружила таковые не раньше, чем Склепова вслед за Гуней прошла сквозь стену,
буркнув: «Пролазиус».
