«Ну вот! Столько раз придумывал последнюю фразу, а теперь
так и ухожу! Бестолково и без фразы! На моей могиле напишут: «Всю жизнь его звало
небо, но прикончил его кусок грязи!» – мелькнула нелепая, явно не из этой оперы
мысль.
Меркнущим сознанием Ягун уловил в коридоре неясный шум и,
так и не поняв, что шум означал спасение, нырнул во мрак.
* * *
Очнулся Ягун, когда за ворот ему затекло что-то склизкое и
противное. Он брезгливо сел, по осколкам собирая воспоминания, кто он, где он и
что тут делает. Горло саднило. Наляп, недавно душивший его, странным образом
исчез. Веки были залеплены грязью. Пока разум – этот кропотливый зануда –
сопоставлял детали, приходя к единственно возможному выводу, ладонь машинально
вытирала с лица жижу. Следующим побуждением Ягуна было отыскать кольцо и
поскорее надеть его на палец. Уф! Ощутив пальцем ободряющее давление кольца,
Ягун почувствовал облегчение. Наконец-то!
– Ну и напачкал ты тут. На потолке и то грязь, –
укоризненно произнес кто-то.
Ягун поспешно вскочил, готовясь, если придется, принять
новый бой.
На подоконнике сидел Семь-Пень-Дыр. Одет он был щегольски,
продуманно, хотя и несколько кинематографично – в белых брюках и белом
ослепительном пиджаке, из нагрудного кармана которого торчал уголок черного
платка. Такого же цвета была и магфиозная бабочка на рубашке. Одни только
бежевые, очень дорогие и мягкие туфли немного выпадали из образа. Тяжелый
перстень с печаткой, которым Пень только что прикончил наляпа, еще не успел
погаснуть и был окружен размытым розовым сиянием.
Наблюдательный Ягун подумал, что Дыр совершил ошибку,
которую часто допускают, попав во внешний мир, недавно выпущенные из школ маги.
Но об ошибке этой чуть подробнее.
Перед выпуском маги сильно задумываются. Что им делать
дальше? Забиваться в Брянские леса и жить среди волков-оборотней? Податься в
Трансильванию к вампирам? Ну знаете ли, это вы уж сами… Поселиться на Лысой
Горе? Но там в девять вечера нос на улицу не высунешь – отгрызут. И остается
одно – лопухоидный мир. Он большой, он всех вместит. И вот молодые –
восемнадцати-девятнадцати-двадцатилетние – маги летят туда.
Что их окружало прежде? Драконы, кикиморы, перстни,
призраки, магические книги. А тут что-то иное, огромное, запутанное, сложно
организованное, о чем, взятые из лопухоидного мира детьми, они утратили
представление. Спеша поскорее разобраться, что к чему, многие маги жадно
набрасываются на лопухоидные фильмы, надеясь с их помощью проникнуть в
настоящую жизнь. И – именно это их и губит. Сто, двести фильмов, просмотренных
в очень короткий срок, надолго погружают их в сумбур. Действительность
подменяется иллюзией.
Разгоряченные новизной, переполненные силами, юные маги
врываются в лопухоидный мир. Они не понимают, что в реальной жизни люди гораздо
чаще ходят в пыльных свитерах и вытертых джинсах, чем в бальных платьях и
фраках. Да и из кармана чаще торчит ручка или расческа, чем рукоять кольта сорок
пятого калибра.
И вот, одетые как чикагские мафиози прошловекового разлива,
восемнадцатилетние лоботрясы болтаются по улицам и ищут салуны в надежде
затеять ссору. Салунов не находят, а в кафешках и ссориться не с кем. Тебе лишь
вежливо улыбаются и просят убрать поднос на место.
Бедные маги пребывают в крайнем недоумении. Кажется, они все
делают правильно. Коробками изводят дезодоранты, садятся в трамвае рядом с
водителем и обращаются к девушкам не иначе как: «Эй, крошка! На каком кладбище
ты откопала свое хорошенькое тельце?» Но – увы, – несмотря на экстренные
меры и безупречное поведение, терпят фиаско на всех фронтах.
Кроме того, выпускникам школ мешает запрет на магию в
лопухоидном мире. Запрет сформулирован строго и предусматривает в качестве наказания
едва ли не лишение колец. Правда, и в Магществе сидят волшебники довольно
здравые и, понимая, что полностью отказаться от магии тем, кто привык к ней с
малолетства, невозможно, смотрят на нарушения сквозь пальцы, особенно на
незначительные.
Внук Ягге откашлялся, сплевывая комки грязного теста,
невесть как попавшие ему в рот. М-да, в играющие комментаторы с таким голосом
его бы точно не пригласили. Разве что комментировать пришлось бы для
глухонемых.
Дыр спрыгнул с подоконника, выбрав место почище.
– Помойка! Ненавижу помойки! – сказал он,
брезгливо глядя на носки ботинок.
Семь-Пень-Дыр еще в Тибидохсе отличался болезненной
чистоплотностью. Ягун отлично помнил, как он протирал платком ручку двери и
смахивал пыль со стула, прежде чем сесть. С ложками за обедом было еще
забавнее. Первое время Дыр менял их по семь раз, долго высматривая на них
грязь, а затем просто стал приходить со своей.
Во время матчей Ягун иногда ехидничал в серебряный рупор:
«Эй вы, как вас там, неприятели! Дракона платком протерли? Тогда пусть
открывает ротик! Дыр летит с мячиком на стерильной ложечке!»
– Привет, Дыр! Для темного мага ты оделся
светловато… – сдавленно просипел Ягун, едва узнавая свой придушенный
голос.
Уловив иронию, Семь-Пень-Дыр подозрительно уставился на
него. Отношения с Ягуном у него всегда были прохладные. Не последнюю роль в
этом сыграл острый язычок драконбольного комментатора.
– Не понял, чего ты там прохрипел. На случай, если это
приветствие – «здравствуй!» – сказал Семь-Пень-Дыр.
За год он изменился – вырос, но вместе с тем как-то и высох.
Движения у него сделались скупыми, а глазки быстрыми. Движения человека,
который занимается, возможно, чем-то запрещенным.
Ягун спохватился, что думает о Дыре нехорошо. Об
однокашниках не положено думать плохо. Это большой грех, грех главным образом
перед своими же воспоминаниями. Потеплев сердцем, он захотел обнять Дыра,
однако тот поспешно отстранился.
– Есть такое полезное изобретение человечества – душ
называется, – сказал он.
Ягун остановился. Он посмотрел на свои руки, драконбольный
комбинезон и удрученно кивнул. Так и есть. Он выглядел как ходячая иллюстрация
к пословице: «Свинья везде грязь найдет». Но все же было досадно. Окрыляющий
его дух братства и дружественности, знакомый многим студентам, мгновенно
улетучился, столкнувшись с жестяным равнодушием Семь-Пень-Дыра.
«И чего я к нему лезу? Какой смысл, встретив человека через
год, делать вид, что ты на седьмом небе от счастья, если прежде вы едва
здоровались?» – подумал Ягун с обидой человека, охлажденного в искреннем душевном
порыве.
– Ну и пень же ты, Дыр! Просто пень! – буркнул
играющий комментатор.
Семь-Пень-Дыр скользнул цепким взглядом по паркету. Его рука
с перстнем взметнулась, на всякий случай взяв на прицел дверной проем.
