– Типа того. Один будет орать: «Он у меня мопед
угнал!..» Другая: «Алименты платить будем?..» Третий: «О, пацан, должок за
тобой!» Четвертый: «Бей гада! Он болеет за сборную Магфорда!» Ну и все такое
прочее. Сейчас еще терпимо, потому что народу на улице мало. А вот часиков в
двенадцать дня только держись, – сказал Гуня.
Тане стало жаль беднягу.
– А снять сглаз Гробыня не может? – спросила она.
Гломов покачал головой:
– Не-а. Она и сама не понимает, как у нее так вышло.
Экспромт.
Таня вспомнила раскосые разновеликие глаза Гробыни и все
поняла. Бедная Склепова, она сама не знала, на что способна! Таня задумчиво
вгляделась в Гуню, и ей вдруг смутно начало казаться, что это он прикончил ее
родителей, а Чума-дель-Торт здесь совсем ни при чем.
Гуня внимательно посмотрел на нее и попятился.
– Расслабься! Дыши носом! Носом дыши, кому говорю!
Закрой глаза!.. Повторяй про себя: «Гуня Гломов – лучший друг! Хоть полсвета
обойдешь – лучше Гуни не найдешь!» А теперь живее улетай! Мне не хочется
усмирять тебя вломусом!
Все еще испытывая желание шарахнуть Гломова чем-нибудь
тяжелым, Таня села на контрабас. Сверху она увидела, как Гуня снова дерется с
кем-то, пытаясь пробиться к дому. Ну, Склепша! Кто еще, кроме верного Гуни,
смог бы выносить ее выходки?
* * *
Был уже полдень, а Таня все летела. Внизу простиралась все
еще огромная, несмотря на множество доставшихся ей ударов, пинков и укусов,
Россия. Равнины чередовались с лесами, в которых лишь изредка встречались
скученные стада домиков. Асфальтовые дороги сплетались, как нити, которые Ягге
натягивала на пальцы, когда вязала. Тянулась куда-то тонкая блестящая паутина
железных дорог. Именно по железной дороге Таня и ориентировалась, вспоминая
одно из писем Ваньки, в котором он пояснял, как его найти.
«Добираешься по железной дороге до Екатеринбурга (имелось,
конечно, в виду: «над железной дорогой»), там еще немного на восток до реки
Иртыш, а дальше уже над рекой, слушая кольцо», – писал Ванька.
«Слушать кольцо» был самый безошибочный способ, который,
хотя и требовал интуиции, никогда не подводил. Для того чтобы кольца не
обознались, требовалось прежде, хотя бы раз, потереть их друг о друга –
соблюдая условие, чтобы светлое кольцо соприкасалось только со светлым и
никогда с темным. Когда внизу показалась широкая, похожая на расстеленную
ковровую дорожку гладь реки, Таня снизилась. И почти сразу перстень Феофила
легонько кольнул ее палец и потянул за него едва ощутимо. Таня догадалась, что
перстень услышал призыв Ванькиного кольца и ведет ее к нему.
Таня решила довериться перстню. На всякий случай она перешла
на Пилотус камикадзис и расслабила руку, позволив ей самой направлять смычок.
Смычок дрогнул, ветер хлестнул контрабасу в широкое днище, и река начала
уверенно сползать влево, пока наконец совсем не скрылась за горизонтом. Под
самым днищем контрабаса замелькали вершины елей. Глухой, непролазный,
буреломный лес. Морщинистая древняя земля: овраги, изломы, ручьи.
«Теперь понятно, почему Иван-царевич ездил по Руси на сером
волке. Пешком в год бы не пробраться», – думала Таня, вспоминая одну из
висевших в кабинете Медузии картин.
Недоверчиво всматривалась она в бурелом, пытаясь понять, что
Ванька мог найти здесь такого, чего не обрел в благополучном Тибидохсе.
Смотрела и не понимала, хотя силилась как могла. Неожиданно сердце кольнуло
тоской и тревогой. Ей показалось, что на взлобке стоит замшелый лешак и,
приложив коряжную руку к бровям, смотрит на нее неотрывным, испытующим
взглядом.
Неожиданно рука со смычком круто повернулась вправо.
Контрабас резко вильнул. Таня, расслабленная медленным неторопливым полетом,
едва удержалась на его скользком от дождя боку.
«С ума сойти! Хорошо, что никто не видел! «Вы слышали?
Гроттерша едва не свалилась на Пилотусе камикадзисе!» – подумала Таня,
представляя себе новую драконбольную команду Тибидохса, отношения с которой у
нее пока не устаканились.
Но мысль эта не задержалась долго. Как она могла
задержаться, когда между еловыми вершинами, прежде скрытая надежнее Кощеевой
иглы в брикете коровьего комбикорма, возникла небольшая поляна? На поляне, огороженный
редкозубым частоколом, стоял массивный, из толстых бревен дом с небольшими
оконцами.
На пороге дома Таня увидела крошечную, если смотреть сверху,
фигурку. Такую родную, такую нелепую, вихрастую и светлоголовую. Неужели это
Ванька, да еще одетый в немыслимую длинную холщовую рубаху с подпояском? Где он
ее откопал? В каком сундуке? Ванька стоял и смотрел наверх, на приближающийся
контрабас. Тане казалось, что весь он как натянутая тетива лука. Еще немного, и
Ванька побежит к ней по воздуху, вопреки скучным физическим законам, которые
для того только и изобрели старые зануды, чтобы оправдать собственную немощь.
«Откуда Ванька знает, что я… ах да, у него же тоже кольцо…»
– мелькнула ненужная и случайная мысль. Зачем она? Зачем вообще все, когда
Ванька здесь?
В следующую минуту, соскочив с контрабаса, Таня целовала его
мокрое от дождя лицо. Ванька обнял ее, подхватил на руки. Он весь был один
огромный сгусток нежности. Тане казалось, что она бросилась с разбегу в теплое,
брызжущее лучами радости рассветное солнце.
– У тебя дождь на щеках соленый! – удивленно
сказал Ванька.
* * *
Они сидели у печи – настоящей русской печи, до невероятия
огромной, как казалось Тане, хотя на самом деле это была не самая большая
печь, – и Таня смотрела, как Ванька укладывает дрова и зажигает их без
всякой магии, берестой, раздувая угли. Невероятно! Тратить столько усилий, так
волноваться за неокрепший, неуверенный в собственных силах огонек, когда
довольно одной искры!
Вот оно, облагораживающее влияние Сарданапала, влияние незаметное,
но усиливающееся с каж-дым годом, даже когда академика и его учеников разделяли
сотни километров. Сарданапал, внешне мягкий и уступчивый, был наделен главным
даром – обучать собственным примером. Обучить не обучая, не вызывая
сопротивления – вот высший пилотаж. С его легкой руки ленивые ученики Тибидохса
– а пика магическая лень достигала курсу к третьему, когда число освоенных
заклинаний становилось значительным – начинали ценить то, что сделано без чар,
собственными руками, методом проб и ошибок. Заурядная яичница, приготовленная
без магии, ценилась больше обеда из скатерти-самобранки, даже если яичницу
приходилось отдирать от сковороды засапожным ножом. На такую яичницу приглашали
в гости, и это было событием.
