– Правда, что ли? А я думал, она потому так идет, что
ей не нравится, что я с тобой сижу, – пробормотал Ягун.
– Да? Разве Лотковой не нравится, что мы с тобой
общаемся? – удивилась Таня.
Вопрос озадачил Ягуна.
– Шут ее знает… Да нет, наверное, нравится. Она же
знает, что мы друзья. С другой стороны, у женщины на неделе семьсот пятниц,
пятьсот понедельников, двести четвергов, и вообще никто не знает, с какой ноги
она завтра встанет. Женщина как вариация человека физически задумана неплохо,
симпатичненько так, но вот психически выполнена очень неаккуратно, –
сказал он.
– Что-то я не пойму, чего ты на Лоткову бочку катишь?
Она же у тебя сплошное спокойствие, – удивилась Таня.
– Она-то да. Зато я сплошное беспокойствие. Такого
слова нет? Так будет.
Таня почти не слушала Ягуна. Проносящиеся на пылесосах
игроки, блеск драконьей чешуи, слова Ягуна – все сливалось. На поверхность же
сознания выплывала единственная – внятная и короткая – мысль: «Ванька прилетает
завтра! А у меня из головы это совсем вывалилось!»
– Сегодня! – вдруг сказал Ягун и, спохватившись,
что нечаянно подзеркалил, застыл с невинным видом. Однако Таня не была уверена,
произнесла она это вслух или про себя.
– Как сегодня? – не поняла она.
– Так. Ванька уже в дороге. Через час-другой будет
здесь, – сказал Ягун.
– Откуда ты знаешь?
– Он пару дней назад прислал мне письмо. С дурацким
таким купидоном. Вообрази, на этом остолопе были красные спортивные трусы и
зачем-то шапка-ушанка. Летом-то! Хотя я сразу просек, что ушанку он носит,
чтобы набивать ее печеньем. Килограмма два туда точно влезет. Вот жук навозный,
а?
Однако Таню волновала не ушанка купидона. Ей было все равно,
хоть каска с рогами.
– Ванька написал тебе? Не мне?
– А что тут такого? Это уже стало преступлением
написать другу короткое письмо, что, мол, прилетаю? – удивился Ягун.
– Да нет, – сказала Таня. – Никакого
преступления. Хоть сто купидонов, и пусть у них будут трусы с карманами и носки
на липучках. Мне как-то оранжево. Просто если он написал тебе, то мог бы
написать и мне…
Чутье подсказало Ягуну, что разговор о Ваньке он затеял
напрасно.
– Может, Ванька хотел сделать тебе сюрприз? А я, дурак,
ему помешал! – сказал играющий комментатор и стал разглядывать сыновей
Гоярына так внимательно, будто видел драконов впервые в жизни.
«И зачем люди усложняют себе жизнь? Неужели нельзя любить
спокойно, комфортно? Зачем все эти обиды на пустом месте, трагические лица и
прочие напряги?» – с недоумением думал Ягун.
После своего возращения от Ваньки Таня стала очень ранимой
и, с мужской точки зрения играющего комментатора, дерганой. Внук Ягге решил,
что они с Ванькой либо поссорились, либо в очередной раз все запутали. А тут
еще Громитарелкин вот-вот свалится как снег на голову со своей Зализиной, у
которой триста «ахов» на сто вздохов, пятьсот истерик без хлеба и тысяча литров
слез дополнительным бонусом. Хотя нет… Громитарелкин теперь навсегда с
Зализиной. Локон Афродиты – это вам не приворотное зелье бабы Мани на курином
помете.
Не дожидаясь окончания тренировки, Таня села на контрабас и
полетела к Тибидохсу. Однако на полдороге неожиданно для себя круто
развернулась и помчалась к океану. Ей захотелось пронестись над волнами так
низко, чтобы лицом чувствовать брызги. Ничто так не помогало Тане прийти в
чувство и собраться с мыслями, как быстрый полет и океан. Ничто, даже
драконбол. Хотя драконбол был полезен в другом плане. Во время драконбола
никаким посторонним мыслям не оставалось места. Зато после матча, когда
последний мяч бывал забит, и джинны, суетясь, загоняли драконов в ангары, все
заботы и тревоги, поджидавшие за куполом, вдруг обрушивались камнепадом, и Таня
едва могла доплестись до раздевалки.
– Ты, Танька, слишком много трепыхаешься по пустякам!
Пупперы, Валялкины, Бейсусликовы! Самой-то не надоело менять шило на мыло и
мыло на компот? Прибереги нервы для старческого маразма. А пока повторяй
почаще: «Трынтравонис пофигатор», – как-то, года полтора назад, сказала ей
Склепова.
– А с Пупперами, Валялкиными и Давимурашкиными что
делать? – спросила тогда, помнится, Таня, невольно поддаваясь озорному
Гробыниному настроению.
– А ничего… Как будет, так и будет. Или отдай всех
троих мне, а я тебе Гуню отдам. Он такой страшный, что на его фоне ты будешь
всегда хорошо выглядеть! – предложила Склепова.
Но сейчас Таня вспомнила об этом разговоре лишь мельком.
Пуппер и Бейбарсов ушли на второй план, и если и существовали, то как страницы
памяти, которые порой приятно было пролистать. На первый же план вышел Ванька –
тот самый упрямый маечник, который упорно все усложнял и старался заманить ее в
жуткую глухомань.
«Я там деградирую! Стану как амеба в питательном бульоне!
Буду плавать над лесом на контрабасе и орать на лешаков!» – думала Таня, бросая
контрабас к клокочущей пене прибоя.
Она так живо и в деталях вообразила себе все это, что сумела
рассмотреть внизу, на поляне, Ваньку, а с ним рядом большую белую кобылу с
жеребенком. И внезапно поняла, что, несмотря на все сомнения, хочет туда, в
чащобу, к Ваньке. И, забыв, что она над океаном, направила смычок вниз.
Контрабас послушно клюнул грифом. Таню обдало брызгами налетевшей волны. На миг
она потеряла ориентацию и могла бы вообще оказаться в воде, если бы
инстинктивно не вскинула руку со смычком над головой.
«Так мне и надо! Отличный душ для размечтавшихся девиц!
Пусть Ванька прилетает! И чего я взвинтилась из-за ерунды?» – покаянно подумала
она, откидывая назад мокрые волосы.
И хотя на ней нитки сухой не было, возвращаться в Тибидохс
сразу Тане не хотелось. Около часа она играла с волнами в кошки-мышки. Выбирала
волну повыше, неслась ей навстречу и за краткий миг до столкновения, когда
шапка пены грозно нависала у нее над головой, бросала контрабас вверх, ощущая,
как верхушка волны, стремясь догнать, цепляет широким мокрым языком ее ступни.
Игра была чудовищно увлекательной. Таня могла бы
развлекаться так до бесконечности, если бы не начало смеркаться. Огни
Тибидохса, от которого она успела отлететь довольно далеко, едва виднелись.
Продрогшая, промерзшая насквозь, ощущая верные признаки простуды, от которой
она собиралась исцелиться двойным Аспиринусом прочихалисом, возвращалась Таня в
Тибидохс. Перстень Феофила Гроттера безостановочно ворчал и вообще вел себя
так, будто промерзла не Таня, а он сам.
– Слушай, дед, как тебя только бабушка терпела? –
не удержавшись, спросила у него Таня.
