Шурасик задумался. Версия была смелая. Слишком смелая для
него, но все же интересная. Торопливо пролистав в памяти некогда прочитанные
книжные страницы, Шурасик вспомнил, что у комиссионеров пластилиновые головы, а
суккубы боятся щекотки. Коварно усмехаясь, Шурасик принялся бегать за молодцами
с твердым намерением пощекотать их или попытаться отщипнуть кусок от уха.
Однако догнать молодцов из ларца, скользивших в толпе с подносами, было под
силу лишь профессиональному драконболисту, так что научный интерес Шурасика так
и остался неутоленным. Отчасти потому, что, промахнувшись, он вместо уха
молодца из ларца вцепился в нос Гуне Гломову и был спасен только Гробыней.
К четырем утра Склеповой постепенно надоело бузить, и ее
захлестнули волны язвительной нежности. Самое привычное, если разобраться, ее
состояние, после хронической аллергии на бумагу, которой она вечно объясняла
нежелание записывать лекции.
Гробыня подозвала Гломова и что-то прошептала ему.
– Гуня! Давай! – решительно крикнула она в самом
конце, придавая медлительным движениям Гломова требуемое ускорение.
Гуня быстро сбегал куда-то и вернулся с огромной деревянной
чашей, стенки которой покрывал причудливый узор, уже тронутый ветхими пальцами
времени.
– Тань, ты помнишь, откуда эта чаша? – спросил
Ванька.
– Нет.
– Она стояла в подсобке кабинета Клоппа, когда он еще
не стал малюткой Клоппиком.
– Угу, а мы с Гуней выменяли ее! Помните, было такое
золотое время, когда за блок жевательной резинки Клоппик отдавал щепку от Ноева
ковчега или каменный глаз ехидны-убивающей-взглядом, – подтвердила Склепова,
обладавшая исключительным слухом. Причем слух ее был тем исключительнее, чем
меньше та или иная реплика относилась к ней лично.
Забрав у Гуни чашу, она бережно поставила ее на стол, с
которого предусмотрительные молодцы уже сдернули скатерть-самобранку.
– И чего теперь будет? Вода превратится в пиво? –
шмыгнув красным носом, заинтересовался Кузя Тузиков.
Склепова посмотрела на него сперва одним глазом, затем,
зажмурив его, другим и задумалась, точно проверяя, совпадают ли картинки.
– Приятно иметь дело с настоящим мачо! У него в голове
две извилины: по одной вагончики катятся в направлении «чего бы выпить?», а по
другой «кого бы поцеловать?», – сказала Склепова.
Тузиков обиделся и, как многие обиженные люди, стал нести
чушь.
– А твой Гуня разве не такой? – спросил он.
Склепова с негодованием всплеснула руками:
– Нет, вы слышали? Обидеть Гуню – это как пнуть
ребенка!.. У Гуни есть еще третья извилина. Целый мозговой проспект. Она
называется «кому бы вмазать?». Плюс к тому Гуня очень верный. Возможно, со
временем его достоинства окончательно покорят меня, и я приумножу славный род
Гломовых. Так что лучше не нарывайся!..
Кузя опасливо покосился на Гуню. Гуня был даже не боевой
пес, а боевой медведь, драться с которым отважился бы лишь камикадзе, да и тот
в пору психического обострения. Забыв о Тузикове, Гробыня провела рукой по
рунам чаши.
– Профессор Клопп называл ее Чашей Искренности.
– А как она действует? – спросила Пипа.
– Просто и надежно, как все древние артефакты. Наливаем
обычную воду, на которую наглые лопухоиды приклепали погоняло «аш-два-о», и
пускаем чашу по кругу. Каждый делает глоток. Из людей начинает переть
искренность, и они начинают резать друг друга правдой-маткой, – пояснила
Гробыня.
Катя Лоткова брезгливо передернулась.
– Гадость какая! Не буду я это пить!
– Почему? Должны мы узнать, что думаем друг о друге?
Завтра к вечеру мы все разлетимся, и неизвестно, когда соберемся снова. Через
год? Через пять лет? Чаша Искренности позволит нам разобраться, кто нам друг, а
кто так себе, мимо пробегал, – заявила Склепова, подавая знак Гуне, чтобы
он наливал в Чашу воду.
Тане идея Гробыни совсем не понравилась.
– Если под искренностью подразумевается, что люди
говорят друг другу неприятные вещи, но это не искренность, а лучший способ
растерять друзей. А то одному ляпнешь, что у него голос противный, другому, что
у него изо рта пахнет, третьей, что она хамло недорезанное…
– Хамло? Погоди, Гроттерша! Не беги впереди паровоза,
что везет три тонны навоза! Ты еще не пила из Чаши, а уже все вываливаешь! –
возмутилась Склепова, принимая «хамло» на свой счет.
Но все же неизвестно, согласился бы кто-нибудь пить из Чаши
Искренности, если бы не Ягун. Играющий комментатор загорелся этой идеей,
особенно когда ему пришло в голову, что он сможет выведать тайну Семь-Пень-Дыра.
А когда Ягун бывал чем-то воодушевлен, он не оставлял никому выбора, столько
вдохновляющего буйства было в одном отдельно взятом комментаторе.
– Э нет, Ягун! Что-то ты слишком увлекся! Чур я
первая! – сказала Гробыня и взяла у Гуни Чашу.
Сделав глоток, она кокетливо поморщилась и вытерла губы
тыльной стороной ладони. Ее разновеликие раскосые глаза скользили по
однокурсникам.
– А теперь я собираюсь произнести тост! Так-то, пуси
мои косопузые, имейте это в виду! Ах да, на «пусей моих косопузых» все
копирайты у Грызианки, а я сижу в тенечке и обмахиваюсь веером…
Зрачки Склеповой встретились у переносицы и сразу разошлись.
Магия Чаши медленно и мягко охватывала ее.
– Пррр! Что-то я сбилась! Что я хотела сделать? –
спросила Гробыня слегка охрипшим голосом.
– Тост! – подсказала Рита Шито-Крыто.
– А… да… тост! Спасибо, Крыто-шиша! Просьба меня не
убивать, потому что тост будет колючий, сладкий и противный… короче такой, как
я сама!.. В общем, поехали! Разбирайте бокальчики и прочую посуду! Мою чашу не
трогать! Пррр! Глома (а, да, я давно уже называю его Глома! Вы не знали?),
проследи!..
Отдав Гуне приказ, Гробыня отняла у кого-то бокал с
шампанским и не очень ловко, но все же вполне достойно залезла на стол. Стол
попытался завалиться, но Ягун с Гуней его придержали.
Гробыня выпрямилась, подняв над головой бокал.
– Ну-с, первым делом выпьем за наших преподов!..
По-моему, больших милашек не найти даже в Белых Столбах в палатах для буйных.
Еще (Гробыня огляделась) выпьем за Таню Гроттер, которая, не имея ни кожи, ни
рожи… ну хорошо-хорошо, кожа есть и место для рожи тоже… разбила сердце
Пупперу, Ваньке, Ургу и… э-э… ну еще возможно кое-кому.
Про Глеба Склепова дальновидно не упомянула, не желая
связываться с Зализиной, усмирение которой могло отгрызть хороший кусок
всеобщего счастья.
